По зову сердца

Жернев встал, с грохотом отбросил стул, гордо выпрямившись, произнес:

— Тогда мне здесь больше делать нечего.

И, взяв фуражку, вышел…

Больше я Жернева не видела. Однако судьба его продолжала интересовать меня. Видимо, те уроки, которые преподнесла ему жизнь, заставили его многое пересмотреть, понять. И он нашел в себе силы измениться. Много лет он работал рядовым инженером на одной из крупнейших строек страны. Проявил себя как один из лучших, фотография его была помещена на Доске почета стройки. Сейчас ему доверили руководство большой стройкой. Самоотверженным трудом искупил Жернев свою вину перед Родиной.

X

С детства я очень любила писать стихи.

В школе к каждому празднику я писала по нескольку стихотворений, и мои подруги на утренниках декламировали их.

В юношеские годы, в горячие годы первых пятилеток, на каждое яркое жизненное событие сразу же хотелось откликнуться стихами. Помню, особенно легко они писались в Керчи, когда личная жизнь моя и моих товарищей тесно сплелась с жизнью завода, стройки. Все комсомольцы завода жили одним общим стремлением, общими помыслами. И мои, может быть, сырые, плохо написанные, не продуманные порой строки в какой-то мере все-таки отражали наши чувства, наши мечты и дела.

Стихи были плохие. Повзрослев, я их никому не показывала.

Писались стихи и в госпиталях во время войны. Но кто их в молодости не пишет? Плохие стихи, наверное, пишут все. Становясь постарше, или перестают писать, или пишут хорошие.

С фронта я вернулась полная впечатлений, и у меня снова появилось непреодолимое желание писать. Я не могла не писать. Меня день и ночь не покидали образы моих фронтовых друзей, о них я должна была рассказать людям, подрастающей молодежи. Мне хотелось поделиться всеми переживаниями, и я, по совету друзей, решила написать книгу.

В этой книге хотелось отразить замечательные черты нашей верной защитницы мира — женщины-патриотки, добровольно ушедшей на фронт «по зову сердца» и готовой в любую минуту, если понадобится, отдать за счастье будущего самое дорогое для человека — свою жизнь. Мне казалось, что тяжелый опыт военных лет и подвиги наших людей на фронте не должны забываться. Надо снова и снова напоминать людям о том, что мы пережили, и это поможет нам всем сплоченней идти к единой великой цели — построению коммунизма.

Когда вышла в свет книга, мне пришлось часто встречаться с читателями в городах, в селах, на колхозных полях.

Однажды я встретилась с колхозниками одного из колхозов Советского района. Люди собрались в поле во время обеденного перерыва.

Я рассказала им о девушках-парашютистках, действовавших здесь, в Крыму, во время оккупации, в разведке, о том, как сама выбрасывалась с парашютом в тыл врага.

После беседы ко мне подошел пожилой колхозник, отозвал в сторону.

— А тут, в соседнем селе, — сказал он, — в сорок третьем году сбросили с самолета одну парашютистку. Немцы потом ее замучили.

— А какая она была? Вы видели ее? — заволновалась я, сразу вспомнив слова Зобина о Мане — ведь он говорил, что именно в этом районе сбросили тогда Маню.

— Видел, — ответил колхозник. — Ее предал один русский, полицай. Вышел на рассвете искать свою корову, смотрит, самолет летит, он сам потом рассказывал, хвалился, подлец. «Вижу, говорит, что-то с самолета упало, думал — бомба, бросился в канаву, лежу. Нет, гляжу, парашют, а под парашютом девка. Приземлилась она, парашют в стог сена спрятала. Ну, я, говорит, сразу и смекнул, что это такое. Подхожу, а она на меня пистолет уставила».

Уж не знаю, как он ее обманул, — продолжал колхозник, — за партизана, что ли, себя выдал, а только привел ее домой, завтракать посадил, а сам за немцами побежал. Ну и схватили ее.

— А какая же она из себя была? — снова спросила я. — Не помните?

— Такая молоденькая, черные волосы, смуглая, как цыганка. Лицом гордая.

— Маня, Манечка, — прошептала я, хватаясь от волнения за сердце. — Ну, а что потом?

— Немцы потом водили ее по деревне. Всю избитую, в крови, с дощечкой на груди: «Парашютист-партизан».

Кто-то из наших спросил у полицая: «А до кого ж вона шла?» — «Не каже, стерва. Скольку ни бьють, не каже», — ругался предатель.

На четвертый день немцы привели на площадь конячку с хомутом и постромками, вывели и ее, бедную, следом.

Вона вся синяя стоит, уже идти не может, падает, дрожит вся. Бабы плачут, ховают лица у платки, а она набрала воздуха и как крикнет:

«Чего плачете? Бейте проклятых фашистов! Скоро наши придут!»

Немцы надели ей на ноги посторонки и как ударят конячку, а она как рванет по деревне, как рванет и поволокла по камням за собой девушку. Так она, бедная, и погибла. Наши старожилы и доси помнят ее, и всегда помнить будут.

Старик замолчал.

«Да, это была Маня, Маня», — думала я.