Победа пахнет фиалками и напалмом

И так меня это поразило: все кругом разворочено, выжжено — а тут фиалка! Я лежу и чувствую, как к ее запаху примешивается, вплетается в него другой — сладковатый, даже приторный запах напалма и выжженной земли. А парни мои уже закурили, стоят не пригибаясь, да и остальные наши вместе с морпехами выходят из подъезда. И ведь всем известно, что бородатых вокруг полно, что зыркают они сейчас на нас из своих щелей, из подвалов, что шипят что-то свое гнилое, пробираясь по канализационным каналам, уходя из города, — но всем известно и другое: что ни одна сука сейчас по нам не выстрелит! Потому что мы задавили их, мы сделали это! И вот это, синеглазая, была Победа…

Потом ее у нас украли, я тебе рассказывал об этом, но она была — наша Победа…

~~~

Здесь заканчиваются Вовкины записи. Наверное, помешал бой. Может быть, последний…

Этого я точно не могу знать, зато другое мне представляется очень отчетливо: в час, когда Вовка отложил ручку и вступил в свой последний бой (по рассказам нигерийцев полковника Акпаты, он погиб от случайного осколка при общем, беспорядочном отступлении повстанцев), на другом конце земли был ясный, морозный вечер. Дверь одной из крайних изб глухой, заметенной снегами архангельской деревушки отворилась, и в облаке табачного дыма, покачиваясь, вышел на снег не старый еще, но здорово опустившийся, по всему видно — пьющий мужик. Он расстегнул штаны, чтобы справить малую нужду, и посмотрел наверх — колючие декабрьские звезды позванивали в вышине. И вдруг по всему небу прокатился как будто вздох — волны зеленого, красного, желтого задрожали над миром.

— Ишь ты, — сказал мужик, — рановато в этом году играет…

Он хотел сказать что-то еще, но тут его сердце сдавило такой непонятной, тягучей тревогой, что он, зачем-то оглянувшись по сторонам, воровато заспешил обратно. И только миновав темные, промороженные сени и войдя в ярко освещенную, натопленную избу, он успокоился. Встретил пронзительно-синие, вопрошающие глаза дочери, перевел взгляд на ухарскую армейскую фотографию сына, подошел к столу, налил, но не выпил, а только совсем уже жалко, по-стариковски затрясся:

— И где его носит, беспортошного!

Дочь подошла к нему, взяла из вздрагивающих рук стакан, отставила подальше. И тоже посмотрела на фотографию.

Я потом пытался разыскать их, чтобы отдать Вовкины записи, в министерстве обороны мне даже помогли найти адрес, списаться с районным военкоматом. Но оттуда ответили, что Вовкин отец той же зимой умер, а сестра, не окончив десятилетки и даже не продав избу, куда-то уехала…

* * *

А совсем уже недавно по телевизору показывали сюжет про Косово. Сам я начала не видел, меня ближе к концу Валя позвала — в ту пору я как раз заканчивал книгу по истории Сербии (моя давняя боль и любовь!), а на Балканах снова и снова лилась кровь. Мир потрясли очередные зверства исламских боевиков в Косове: свыше тридцати православных храмов было взорвано и сожжено, сотни сербов убиты, тысячи изгнаны с родной земли. И хотя это длилось там уже пятый год (о чем я в книге и писал), долгожданные внимание и озабоченность «мировой общественности» вызвали, разумеется, не страдания сербов, а то, что албанским бандитам на этот раз под горячую руку попались несколько ооновских полицейских и миротворцев и кто-то из них даже погиб.

У нас с Валей были свои основания бояться таких известий: вот уже полгода, как Евгений Николаевич уехал в Сербию в качестве эксперта по проблемам безопасности от какой-то не то датской, не то норвежской гуманитарной миссии. Вертаков своим привычкам не изменял и в очередной раз «случайно» оказался там, где стреляют.

— Милый, ну скорей же! Про Сербию показывают! — торопила меня Валя, но, пока я дошел, больше половины сюжета уже показали. — Про сербские анклавы в Косове, — выдохнула она и снова повернулась к экрану.

Камера показывала унылые, кое-где разрушенные дома сербов, обнесенные колючей проволокой дворы и, что просто-таки поражало контрастом — улыбающиеся, без каких-либо следов страха, разве что только немного усталые лица молодых небритых мужчин с автоматами. К ним подходили старые сербские женщины, в черных одеждах, с иссеченными временем, выгоревшими на солнце лицами, — ни дать ни взять наши рязанские или же орловские старухи — и угощали бойцов молоком, яйцами, просто заглядывали в глаза.

Корреспондент рассказывал о местных отрядах самообороны, которые, уже давно не надеясь на помощь натовских вояк, по ночам защищали эти маленькие островки православной Сербии в разъяренном вседозволенностью исламистском море.

— А правда ли, — спросил корреспондент у группы сербских ополченцев, — что среди вас есть и добровольцы из России?

Но сербы только заулыбались в ответ и стали рассказывать подробности ночного боя.