Победа Сердца

– Эй, ну хватит уже! – раздался вибрирующий голос, что переливался подобно музыкальной симфонии, с угрожающих тонов напоминающий даже не вопрос, а прямое и беспрекословное приказание адских существ, которые за неподчинение готовы были терзать тело и дух услыхавшего их зов целую вечность, на совершенно иную вибрацию – теплую и знакомую, такую, что казалось, что этот самый голос и был тем самым мгновенным прозрением, той самой тайной в конце пути, к которой стремился путешественник всю свою жизнь. Оставалось дело за малым – достигнуть этой цели в один шаг, и наконец-то встретиться с тем, чем он был разлучен самим фактом своего рождения. И даже это было не полной истиной, поскольку он и не рождался никогда, но существовал вечно вместе с этим чудом, что, возможно, и было его внутренней сущностью, которую он забыл на самое малое мгновение – на ту неуловимую секунду, что длилась его жизнь, что, закончившись как плохой сон, дала бы рождение настоящему, где не было никого и ничего, кроме блаженства узнавания в этой голове неизъяснимого словами тепла и всепоглощающего чувства возвращения домой.

Но тягостные мысли и тревоги все равно не отпускали сердце отважного путешественника, упомянутая приятная и уж слишком заманчивая перспектива происхождения познаваемого мира выглядела не более, чем очередной попыткой плутовства, за которой скрывались невообразимые мучения, что были накоплены за миллиарды лет, во время которых триллионы тел и мыслей, рождаясь, давали иллюзию жизни и смерти путешественнику, что вечно обманывал самого себя, разделяя себя временем и воображая, что он был то сыном, то отцом, то менялся ролями, но даже никогда не допускал мысли, что он был всегда ими одновременно. И величайшая из ширм – разум скрывала эту перспективу, что сейчас с остротой нестерпимого света, который излучали контуры окружающих предметов, резала ум наблюдателя, который уже отчаялся найти покой. Вопрос осознания звучал для него угрожающим предзнаменованием начала конца его разума, и являлось залогом действительного погружения в то, чем он являлся – а, точнее, чем никогда не был – ни этим многоликим актером, ни даже миром, где он существовал, ни даже ситуациями и взаимодействиями, но пустым пространством между атомами – ничем, что означало безоговорочное погружение в собственную природу беспредельного (не)бытия, которое однажды взорвется радужным развитием так называемой жизни. Но это станет вновь возможным лишь от полной невозможности нахождения в рамках собственной пустотности, и сам разум будет существовать лишь как нелепый парадокс, который нужен лишь для того, чтобы хотя бы на несуществующую секунду забыть об ужасающем секрете собственной природы бытия.

– Ну, сколько жеее…

– Нет, пожалуйста, прекрати, – чувствуя, как тело и ум покидают свои привычные рамки, умоляюще тараторил путник.

– Сколько же тебе тут лежать, лежать, лежать?.. – повторялась снова и снова с различными интонациями одна и та же фраза, один и тот же безмолвный вопрос, что спрашивал обо всем на свете и одновременно ни о чем. Осознание этого простого факта заставляло сжиматься путника отнюдь не от неизвестности, как ему самому казалось, то только лишь из-за того, что он сам был слеплен из ответа на этот вопрос, поэтому он ощущал угрозу своему существованию, и именно поэтому ни за что, ни при каких обстоятельствах не хотел отвечать на заданный вопрос, предпочитая сделать вид, что не слышит, и не желает слышать ничего подобного! Сделать вид, что он один и тогда, тогда…

– Но что тогда? – внезапно изменился вопрос, путник ощутил, как по его щекам бегут слезы, ведь из-за своего глупого страха он мог оказаться вновь в одиночестве и, решив отдаться неизбежности, он, закрыв глаза, ощутил, как его сущность стала легче песчинки, и чья-то неведомая сила уже подхватила его ставшее легче перышка сердце и уже повлекла за собой, набирая ход.

58. Чем быстрее бежало время, что, казалось, уже успело превратиться в густой кисель, который медленно растягивался невидимыми руками той же самой силы, что заставляла путника осознавать происходящее, тем скорее окружающая действительность становилась всё более и более конкретной, и вот уже эта самая сила стала вполне осязаемой, теплой и мягкой. Она порождала сознание, что буквально из ничего воссоздавало силуэт руки, которая, в свою очередь, могла бы ощутить это тепло, и глаза, чтобы видеть и сам мозг, который уже жадно вырисовывал в слепящей пустоте образ, который заставлял померкнуть все остальное – знакомую с самого рождения фигуру, которая всю жизнь неотступно влекла за собой и никогда не давала сбиться с верного и единственного пути.