Победа Сердца

Молодой человек сильнее сжал руку своей подруги, едва заметно кивнув на приглашение высокого чина проследовать в темное помещение. Несмотря на всю абсурдность и неосмотрительность своего поведения, которое было полностью иррациональным, Виктория ощущала какое-то сверхъестественное спокойствие, даже невзирая на все события, предшествующие этому состоянию, которое не нарушалось с самого того момента, как она проснулась в больнице, затем провалилась в сон вновь на коленях Кевина в машине, только чтобы затем быть пробужденной опять вежливым тоном охранников Стивена Харта.

Что же должно было последовать сейчас? Появление призрачной надежды на спасение или же нечто совершенно иное? Виктория не знала ничего из этого, однако, несмотря на всю серьезность положения, она сохраняла самообладание, не забыла кто она, где находится, и самое главное – зачем. Несмотря на то, что все средства аудио- и видеозаписи были предусмотрительно изъяты охраной заранее, главные ее инструменты – внимательность и память – всё еще были при ней, и она, ни как пленник, но, в первую очередь, как настоящий журналист, стараясь не упустить ни малейшей детали, документировала про себя каждую мелочь, что могла бы быть чрезвычайна важна для нее, для газеты, да и для всего ее родного острова, а возможно, в перспективе, и всего мира, по которому она путешествовала со своим неизменным спутником, который, казалось, всю жизнь был с ней, и который, на самом деле, был единственным, что было по-настоящему важным сейчас для юной журналистки.

Кевин, казалось, несмотря на все недавние события, думал так же, проявляя свое участие и даже в каком-то смысле отвечая на невидимые импульсы Виктория легкими нажатиями своей теплой ладони, которая, пожалуй, и была тем катализатором, который заставлял Викторию чувствовать себя гораздо более увереннее, не потому, что она чувствовала себя под защитой этого юноши, но, наоборот, из-за ощущения в себе парадоксальной силы и воли, чтобы самой защитить его от всех бед и стать тем единственным щитом, который ни за что не сломается. А большего Виктории и не нужно было.

– Прошу, свет!

95. – О, нет, нет, нет, – сжался, насколько это вообще было возможно, путешественник, чьей ожидаемой реакцией на изменения в окружающей среде было чувство сковывающего дискомфорта.

– …И парализующего страха, – закончил вслух мягкий голос, что доносился со всех сторон одновременно, а, возможно, возникал из самых глубин существа путника, что получил сильнейший удар в солнечное сплетение. Он, однако, заставил пострадавшего отнюдь не согнуться, а напротив, полностью распрямиться и попытаться сделать вдох, один единственный, необходимый, жизненно-важный вдох, о котором он забыл, и как неизбежное следствие – лишил себя того единственного жизненно необходимого пространства, эфира, который должен был попасть в легкие, что как будто бы застыли и перестали функционировать.

Путешественник, который из веселого затейника, что неизменно перепрыгивал с места на место в поисках всё новых и новых впечатлений, мгновенно превратился в пристального наблюдателя, тут же свалился в роль этого самого свидетеля конечного опыта, который отчаянно боролся за свою жизнь в безуспешных попытках начать дышать. По ощущениям, этот несчастный уже несколько тысяч лет безуспешно пытался раскупорить свои свернувшиеся в трубочку легкие, которые ни за что не хотели пропустить в себя ни единого кубического миллиметра спасительной субстанции. Оттого казалось, что сущность наблюдателя, что целиком и полностью зависела от баланса вдоха и выдоха, начала нагреваться из-за недееспособности сделать очередной вдох. Из-за этого промедления она готова была либо расплавиться, либо взорваться, подобно нагретому сосуду, чьи стенки уже начали трещать по швам. Потери этого самого вместилища наблюдатель и боялся больше всего, ведь, несмотря на все свои злоключения в поисках содержимого – то есть той самой неопределенной «души», он был не вполне уверен, что там есть хоть что-либо. Путник боялся смерти сейчас больше всего на свете, и этот страх стал всем обозримым миром, который медленно сжимался в точку, где находился сам путешественник, что грозилась опустить его сознание в черную бездну, которая представлялась еще более бездонной, чем самый глубокий сон, с одной лишь небольшой поправкой, что выхода оттуда не было, и прежде, чем нырнуть в эту чернь, что вцепилась в него своими мокрыми холодными когтями, которые сдавили всё его тело, Грегори в последний раз вспомнил о той, ради кого он собственно и начал свое бесконечное приключение.

96. – И закончится оно… – провозгласил голос, сотрясший весь шатер, где происходило представление, – в вашем воображении!

И под звуки фанфар пространство вокруг заискрило тысячью огней фейерверков, что осветили фигуру артиста, который, взмахнув рукой в белоснежной перчатке вверх, проскандировал: «А теперь, дамы и господа¸ прошу свет!»