Победитель

– Под обыкновенный! – прохрипел дядя Юра. – Я же олимпийскую картину порчу. Несоциальный элемент. Бутылки вот ихние собираю… Им, видишь, покрасоваться охота. Чтобы, значит, ни сучка ни задоринки. А меня, значит, нельзя иностранцам показывать… немцам показывать нельзя. А что долбил я этих немцев четыре года изо всех видов, так им до этого дела нет… Вроде как воняет от меня. Себя бы понюхали, козлы!.. Соседка написала, сука гребаная… а они сейчас лютуют – страшное дело! – Дядя Юра безнадежно махнул рукой и закончил неожиданно деловито, говоря о себе так, будто был бревном, которое надлежало распилить, и сам отчасти заинтересован в успешности распила: – Участковый уже два раза приходил.

– И что?

– И то!.. Общежитие там. В общежитии буду жить.

– Ага… в общежитии… это что же?.. То есть вот так, значит… – Бронников недоуменно подержался за нос, потом снова взглянул на дядю Юру. – И охота тебе?

– Охота! С чего охота-то? Тут свои все… мужики свои… с чего ж охота? Тут комната у меня, а там что?

– Так не езжай никуда, – предложил Бронников. – Права у них нет тебя выселять!

– Э-э-э! – Дядя Юра посмотрел на него как на ребенка. – С ними не поспоришь!.. А иначе – по суду. И через пятнадцать суток еще, он говорит…

– Каких пятнадцать суток?

– Ты что, как маленький? За административное правонарушение!

– Кто?

– Да участковый же! – окончательно рассердился дядя Юра на его бестолковость и возмущенно растоптал окурок. – Ладно, пойду, некогда мне тут с тобой! Дел невпроворот…

Ворча, он подхватил брякнувший мешок и поковылял к выходу со двора.

Бронников озадаченно смотрел в его спину, и ему казалось, что запах, уносимый с собой дядей Юрой, стелется за ним шлейфом золотистого марева, в котором подрагивают листья жасмина и даже асфальт немного зыблется и течет.

Он вышел на Арбат и побрел в сторону “Праги”, думая бог знает о какой всячине, то есть позволяя мозгу самостоятельно решать, о чем стоит думать. Ему представилось, как и впрямь дядю Юру выселят под Волоколамск… что он там будет делать? Общежитие? – странно… кто с ним будет жить в общежитии?.. Сразу несколько картинок сверкнули в голове, и он запнулся, подумав, не вернуться ли к машинке. Но рассудил, что этого никто никогда не напечатает – потому и смысла нет записывать. Дела… общежитие!.. он и здесь живет, как бродяга, а там?.. Правда, пенсия ему идет какая-то, да он ее быстро в распыл пускает… “Бог с ним, – вздохнул Бронников. – Сейчас лето, прокормится… Это зимой зол человек, суров, угрюм… мысль у него одна – как бы самому не заколеть, да женку с детками от морозу упасти. А угрела весна – он и сам растелешится, и душа у него, глядишь, маленько растеплится. Тогда и чинарик оставит подлиннее… и глоток поболе… И у ларьков, понятное дело, оживление: одно дело – на морозе пивко сосать (оно и так дрянь, да еще ларечница кипятку бухнет для подогреву!), а совсем другой коленкор – на солнышке! на скамейке! либо на травке, при газетке с воболкой или, скажем, кто побогаче, со ставридкой!.. Благодать!..”

Он даже забеспокоился, почувствовав, что слишком быстро и плотно врастает в шкуру дяди Юры. Но тут возле овощного грузчик уронил с железной телеги два ящика, и зеленые помидоры раскатились по всей улице. Кто-то крикнул: “Вот пьянь-то, господи!” Какой-то тип моментально насовал пяток томатов в авоську и смылся как ни в чем не бывало. Появилась заведующая с криком: “Колька! Урод двужопый! У тебя руки к чему присобачены?!” Колька ей ответил, но, поскольку и впрямь был в зюзю и ничего разумного сказать не мог, а к тому же мужская лексика зачастую грубее и прямолинейней женской, Бронникову стало неинтересно.

Он пошагал дальше, вернувшись к солидным мыслям более или менее известного писателя, живущего литературным трудом… так сказать, на договорах. А еще шагов через триста мелькнуло полезное соображение, касавшееся отношений между парторгом Горячевым, новатором и продвиженцем нового, и косным начальником цеха Парфеном Дормидонтовичем, ставящим рогатки на пути прогресса. Бронников достал из одного кармана карандаш, из другого блокнот и присел на скамью, чтобы записать найденное. Когда же снова рассовал пожитки и взглянул на часы, услышал приятный мужской голос:

– Герман Алексеевич?

Он вскинул глаза и увидел человека лет тридцати, темноволосого, чисто выбритого, приветливо улыбающегося, одетого в приличный темно-серый костюм, при галстуке. В челке надо лбом белела узкая седая прядка.

– Да… – от неожиданности неуверенно сказал Бронников. – Да, я. А что?

– Не позволите на два слова? – сказал человек и так ловко подмигнул, что Бронников сразу понял: он просит его отойти в сторону, чтобы сидевший на той же скамье старик не слышал разговора.

– Меня? – растерянно переспросил он, поднимаясь.

– На минуточку, – кивнул человек, а когда они отошли метров на пять, спросил: – У вас есть полчаса? Не могли бы проехаться с нами?.. тут недалеко.

– А в чем, собственно, дело? – осведомился Бронников, начиная чувствовать сердцебиение. – Вы кто, вообще?