Победитель

МОСКВА, 4 ЯНВАРЯ 1980 г.

Реальность медленно выплыла к нему, и он понял, что видит всего лишь коврик на полу, частично освещенный солнцем из окна. И в который уже раз подумал: вот почему сто лет! Вот что имел в виду Криницын! Он, Бронников, проживет свою жизнь и умрет, а потом пройдет еще сто лет, и только тогда почти неслышная речь Ольги Сергеевны достигнет чьего-нибудь слуха! Только тогда его книгу можно будет напечатать!.. Но для этого ее сначала нужно написать!

Он неслышно застонал, потянулся, до хруста напрягая залежавшиеся за ночь суставы.

И вдруг услышал телефонный звонок, настойчиво задребезжавший за дверью. Трель… еще одна… еще!..

Бронников поднял голову и взглянул на часы. Время едва перевалило за половину девятого.

В коридоре послышались звуки мышиной побежки.

– Алло!

Выслушав, Алевтина Петровна пробормотала какой-то незначительный ответ и тут же робко постучала в дверь.

– Герман Алексеевич! Это вас!

“Господи! С Лешкой что-то!” – ужаснулся Бронников, сметая одеяло и хватаясь за халат.

– Иду! иду!

Запахивая полы, он торопливо вышел в коридор. Алевтина Петровна, протягивая трубку, сделала страшные глаза и сказала шепотом и со значением:

– Женщина какая-то!

– Спасибо… Алло!

– Герман Алексеевич? Минуточку, я вас соединяю с Василием Дмитричем…

Затем что-то пикнуло, хрупнуло, крякнуло, и через несколько секунд басовитый бодрый голос пророкотал в самое ухо:

– Герман Алексеевич? Доброе утро! Кувшинников беспокоит.

– Утро добрым не бывает, – хмуро ответил Бронников. – Здравствуйте.

– Ну, зачем уж вы так сразу! – хохотнул собеседник. – Не бывает! Еще как бывает! Если с вечера не усердствовать, то ведь еще какое доброе!..

“Вот скотина!” – бессильно подумал Бронников и с легким остервенением оборвал:

– Простите, чем могу, так сказать, служить?

– Гм!.. – Кувшинников солидно откашлялся. – Мне, Герман Алексеевич, служить не надо. Мы с вами Родине должны служить. Всеми своими перьями. И всей, если можно так выразиться, душой… Вы о последних событиях слышали?

– О каких именно? – насторожился он.

– Об оказании братской помощи афганскому народу.

– Разумеется. Кто же не слышал…

– И как же вы к ним относитесь? – спросил Кувшинников.

– Я-то? Да как вам сказать… – Бронников замялся, выгадывая время. Новые новости! Теперь он должен ему докладывать, как относится! Совсем сдурели они! – Боюсь, это долгий разговор, не телефонный.

– Верно! – почему-то обрадовался секретарь. – Не телефонный! Поэтому вы, Герман Алексеевич, подъезжайте ко мне! И поговорим!

– К вам? – тупо переспросил он, понимая, что Кувшинников опять его купил. – Когда?

– Немедленно! – грохотал Кувшинников. – Это в ваших интересах, поверьте! Тут дело, знаете ли, такое, что отлагательств не терпит! Дело всей вашей жизни фактически! Давайте! Жду!

И тут же, сволочь такая, положил трубку, и у Бронникова не оказалось даже способа уточнить, в чем, собственно, дело и знает ли это кувшинное рыло, который час, – и осталась лишь возможность негромко выругаться, каковой он немедленно и с успехом воспользовался.

Дело всей жизни… что он имел в виду?.. в ваших интересах, видите ли… и при чем тут ввод войск?.. Умываясь и снимая со щек облака пены, а потом наблюдая, как быстро прозрачная медуза белка превращается в аппетитную молочно-белую блямбу, украшенную двумя оранжевыми глазами, а потом вымазывая корочкой хлеба последнюю каплю масла, а потом моя сковородку, тарелку и стакан, а потом уже и одеваясь, и повязывая галстук, и хлопая по карманам пиджака – он все размышлял насчет этого дела, смутно подозревая, что оно непременно обернется какой-нибудь гадостью.

Однако действительность превзошла все ожидания.

Когда он вошел в кабинет, Кувшинников, вопреки обычной практике, поднялся и пошел к нему навстречу.

– Рад, рад! – говорил он, широко улыбаясь. – Уж простите, что в такой ранний час! У нас ведь тут, – он с картинным отчаянием махнул рукой, – ни дня ни ночи… мы, как говорится, и спим-то вполглаза!.. Да и потом, знаете? Кто рано встает, тому бог подает! Вы садитесь, садитесь!

Бронников сел.

Сел и Кувшинников. И тут же посерьезнел.

– Наслышан я о ваших бедах, Герман Алексеевич, наслышан…

– О каких бедах? – спросил Бронников, собираясь задать этот вопрос самым безразличным тоном – мол, какие это у меня, по-вашему, беды, – однако горло в самый неподходящий момент предательски сжалось, и он сказал это, тяжело сглотнув. – Каких?

– Да издатели эти наши! – Кувшинников досадливо поморщился. – Нет, ну честное слово: их же не поймешь! То заключают договор, то расторгают… я и сам-то, бывало, сколько раз!..

И снова махнул рукой – мол, такая с ними беда, что и вспоминать не хочется. А Бронников, холодно на него глядя, подумал: “Ну какая же все-таки сука!..”

– Но дело не в этом… Вы ведь про академика Сахарова слышали?

– Слышал, – осторожно согласился Бронников. – Отец, так сказать, советской атомной бомбы…