Победитель. Апология

Поначалу ты не узнал его, да и не мог узнать, потому что, компонуя кадр, пусть всего лишь семейный, из трех или четырех человек, не замечаешь лиц — только фигуры, только хотя бы приблизительное равновесие. На большее не остается времени: у кромки воды топчутся в ожидании другие. Стоило, однако, взглянуть в окуляр видоискателя, как тебя кольнуло. Где-то ты уже видел этот раздвоенный подбородок, причем впадинка чуть смещена — она-то и придает лицу легкую асимметричность. Строго говоря, асимметричны все лица, но тут это видно было невооруженным глазом. Определенно встречал ты этого человека.

— Кажется, вы снимались уже? — спросил ты небрежно, взводя затвор, а сам уже знал, прежде чем жена, маленькая и живая блондинка, ответила, что они только приехали, — уже знал, что тут другое, потому что те, кого снимаешь, в памяти не застревают. Иначе в чудовищную фототеку превратится голова: не меньше двухсот кадров делаешь за день, на которых до полутысячи физиономий.

За редким исключением, если клиент в последний момент не испортил картинку, довольствуешься одним кадром, но здесь взял второй, причем придержал глаз у визира, и не напрасно. Оптика, точно искусный гример, скрадывает морщинки и складки лица, возрастные утолщения кожи, некоторые диспропорции — словом, на нет сводит кропотливую и зловещую работу времени. Краткий миг длится это, но тебе хватило — ты узнал его. Фамилия всплыла не сразу, но ты уже понимал, где и когда видел его: институт, сокурсник… А в следующую секунду, когда привычным движением взводил затвор, но уже не для них, а для следующих, спешащих занять место на мокрых камнях, пришла и фамилия: Толпищин.

Энергично жестикулируя, говорит что-то, сухие блестящие волосы рассыпаются и падают на чистый лоб, он с неудовольствием откидывает их — мешают! — и снова беззвучно и яростно доказывает что-то, в легкой дымке, как бывает, когда смещена резкость.

Михайловская твердо кладет на стол ручку с золотым пером, потом приподымает ее, переворачивает и кладет снова — под прямым углом к прежнему положению. Ты знаешь, что означает это, и все в группе знают: доцент недовольна. Чем? На сей раз — тобой, а вернее тем, как складывается твоя судьба. Иннокентия Мальгинова не оставляют при аспирантуре, а распределяют в облоно. По новому положению между вузом и аспирантурой должен быть минимум двухгодичный зазор. Время реформ и поразительных экспериментов…

— Ну ничего, — говорит доцент Михайловская и снова переворачивает свою китайскую ручку на девяносто градусов. — Аспирантура не уйдет от вас.

Обратный адрес: Харьков, Шулипова или Шумилова… С недоумением разглядываешь конверт. Сроду никого не было в Харькове, а эта фамилия и вовсе незнакома. Но — женская, и что-то забыто екает в груди, ты тут же, в прихожей, со сдержанным нетерпением очень аккуратно вскрываешь конверт. Если вдруг выйдет из комнаты жена и застанет тебя за этим занятием, то ничего предосудительного не заподозрит — так царственно спокоен ты.

— С какой это прекрасной незнакомкой ты гулял сегодня? — Вроде шутливо и походя, но в голосе напряженность.

Невозмутимо глядишь на нее поверх газеты.

— Я? — Но уже понимаешь, о ком речь, и лихорадочно прикидываешь, знает ли еще что, догадывается ли, подозревает или просто засек и услужливо передал какой-то мерзавец.

— Не я же.

Ты делаешь вид, что припоминаешь — напряженно и с недоумением.

— Сегодня? — Но газету не опускаешь — разговор не стоит того, чтобы прерывать чтение. — Может быть, с Фаиной Ильиничной? — с сомнением предполагаешь ты, давая понять, что Фаина Ильинична и женщина — вещи разные.

— Не знаю, не знаю…

— Как не знаешь? Фаина Ильинична, из музыкальной школы. В библиотеке встретились. Говорили о Злате.

Брови жены (соболиные брови — сказали бы в старые добрые времена) съезжаются — производит мысленное сличение словесного портрета женщины, о которой ей доложили, с преподавательницей музыки. Кажется, сошлось, и брови, успокоенные, вернулись на место. Эта музыкальная дама явно не из тех, к кому следует ревновать мужей. Да и ты, при всей своей терпимости, не позволишь устраивать вульгарные сцены ревности. Твоя жена умница, ей с лихвой достало одного урока.

Трах! — на столе подпрыгнула, выбросив окурок, фарфоровая пепельница с языческими божками. Но голоса не повысил, лишь одышка перемежала, отрывистые фразы.

— Я не позволю тебе допрашивать меня. Я люблю дом, люблю семью, но я не филистер — ты запомни! Мне нужен воздух! Не деньги и не побрякушки, и не твои разносолы — воздух! Чтобы я мог дышать. И ты не смеешь допрашивать — где и с кем я был, и что я делал. Я общался — тебя устраивает это? Я думал. Я спорил. Или ты хочешь, чтобы твой муж уподобился тем, для кого превыше всего набить брюхо и вырядиться в кримплен? А затем с сытой снисходительностью фланировать по набережной? Или забивать «козла»? Или лакать «Солнцедар»?

Вряд ли ты сказал «кримплен» — тогда еще его не было. Шевиот… Бостон… Время, вперед!