Победитель. Апология

— А там с дошкольными заведениями туго. Три садика на весь город. А квартиры! Три выделили было для учителей, но две тут же забрали назад.

Ты уже знал это, как и то, что, если бы даже остались все три, тебе вряд ли перепало что-либо, потому что были молодые специалисты с бо́льшим, чем у тебя, стажем и не ждали ребенка, а уже обзавелись им. Знал и тем не менее пошел в роно к Дине Борисовне. «Нет, да… Да, нет…» На руке у нее тоненько блестело обручальное кольцо, но в тот момент у тебя и в мыслях не было, что она с мужем тоже снимает комнату и, возможно, поэтому не может позволить себе ребенка.

Это-то и тревожило тебя: у нее была пусть плохонькая, но квартира, она достаточно крепко стояла на ногах, ибо, помимо зарплаты в музыкальной школе, могла давать уроки, а главное — одиночество и возраст, который, по-видимому, следует считать критическим. Поэтому ты, преодолев инстинктивную мужскую неприязнь к подобного рода разговорам, задал вопрос, на который ни с одной другой женщиной не решился бы:

— А ты… Ты достаточно предусмотрительна?

То ли по молодости и недостатку опыта, то ли потому, что подобные соображения никак не сопрягались в твоем сознании с должностью, которую занимала эта молодая женщина, но тебе, хотя ты и видел обручальное кольцо на ее руке, даже в голову не приходило, что вне этого кабинета ее так же крепко берет за горло не приспособленная для быстрого семейного счастья жизнь.

Трудно бороться за собственное благополучие — пусть даже ты и имеешь на него все права, — когда рядом столько неустроенных судеб. Но ведь тут речь шла не только о тебе — и ты снова заговорил о тех трех квартирах, наверняка зная, что две из них ушли для лиц, чье служебное положение было б скомпрометировано недостаточной жилищной благоустроенностью.

— В этом доме — нет, — виновато проговорила Дина Борисовна. — Но сейчас закладывается два новых. Уж там, я думаю…

— Ты ведь понимаешь, — продолжал ты внушать сострадательно внимающей тебе тете Шуре, — что значит жить с ребенком на частной квартире. С хозяйкой, правда, у нас были отличные отношения. Плакала, когда уезжали. Не из-за меня, — с шутливой скромностью уточнял ты. — Из-за Наташи.

Тетя Шура растроганно покачивала головой. Ее сердце уже раскрылось для твоей супруги, и тогда ты походя бросил туда последнее зерно.

— Как она ухаживала за ней, когда она заболела! Уколы, банки… Она хоть и зубоврачебное кончала, но знает все это. Мы уже расписались, но жили отдельно. Так она даже с работы прибегала, чтобы сделать укол.

Ты предложил дать телеграмму или, на худой конец, написать дочке в Саратов, потому что болезнь могла затянуться неизвестно на сколько, но твое разумное предложение было отклонено.

— Оклемаюсь… Полежу немного и оклемаюсь.

У нее в голове не укладывалось, что можно беспокоить кого-то — пусть даже собственную дочь — из-за глупой своей хвори. А уж когда вовсе чужая ей молодая женщина взяла ее под свою квалифицированную опеку, совсем потерялась, слабые же ее протесты Натали игнорировала. «Поворачивайтесь… Глотайте… Терпите… Лежите, рано вставать».

— Какая жена у вас! — услышал ты, когда, проводив Натали и выполняя ее наказ, принес горячего молока с содой. — Что же вы порознь-то живете?

Ты аккуратно поставил стакан на стул возле кровати.

— Что делать? Квартиры нет. И пока не предвидится.

Хозяйка, глядя в потолок, пожевала губами, которые были одного цвета с васильками на ее вылинявшей наволочке.

— Здесь живите… В этой комнате… А я в ту перееду.

«Та комната» была каморкой, да еще расположенной у самой входной двери, ты платил за нее полторы сотни старыми деньгами — больше она не стоила. И вдруг это негаданное великодушие!

Негаданное великодушие! — обвинение ни за что не пройдет мимо. Будто не знал подсудимый, заметит оно, что пылкая забота его молодой жены о совершенно чужом ей человеке была не так уж бескорыстна. Если здесь и имело место милосердие, то в тонкой пропорции с расчетом, который блистательно оправдался… Возможно. Но ты-то здесь при чем?

«Ах, ни при чем! И в Витту вы тоже не по своей воле уехали — жена увезла?»

Уехал. Но вовсе не безоглядно сбежал, — жаль, например, было расставаться с фотокружком, который ты организовал и который только-только начал набирать силу.

У Летучей Мыши есть автопортрет, глядя на который ни за что не скажешь, что сделан он пятнадцатилетним мальчишкой. И дело не в том, что ему удалось искусно убрать свою лопоухость, а в том живом выражении, которое начисто исключает мысль о каком бы то ни было позировании.

Успех этот не случаен. Из всех твоих виттинских учеников Летучая Мышь, пожалуй, самый талантливый, к тому же весьма старателен. Как по-взрослому сосредоточенны его глаза, когда ты объясняешь что-либо! Вот только что кроется за этим? Рано осознанное призвание? Бурное, но короткое мальчишеское увлечение? Или жажда легкой жизни, которую, по его юному разумению, гарантирует совершенное владение камерой?

— Больше я не могу так!