Победитель. Апология

Деликатно просматривал журнал и, лишь когда бабушка с внучкой ушли, поднял голову. Барабихин, однако, не отходил от камеры, хотя что было делать там? — кассета вынута, до завтра аппарат не понадобится. По этой искусственной занятости, по тому, что не спросил и, судя по всему, спрашивать не собирался, зачем ты пожаловал вдруг, по чрезмерной, даже для него, вертлявости — по всему этому ты понял, что обе анонимки — дело его рук. Отблагодарил… Да и кто иной мог это сделать? — кроме него, врагов у тебя в городе не было. Другое дело — у отца, он бывал крут с подчиненными, но, во-первых, это слишком затейливо — писать на сына, желая отомстить отцу, а во-вторых, откуда непосвященный человек может знать такие, например, подробности, что групповые снимки идут не по три отпечатка, как остальные, а по девять, двенадцать и больше? Барабихин это, Барабихин!

— Много работы? — сочувственно осведомился ты, наблюдая за суетящимся коллегой.

— Да какая работа! Визитки одни…

И не понял даже, как противоречит сам себе своими затянувшимися за сверхурочный час хлопотами.

Конечно, на визитках — всех этих фотографиях для паспортов, военных билетов, пенсионных книжек и пр. — особенно не разжиреешь, но даже в самом худшем случае ателье дает больше, чем школа рядовому учителю в первые годы после института. А ведь там — высшее образование, там колоссальные требования, бесконечные проверки, общественные нагрузки, ответственность — и какая! — здесь же ты сам себе хозяин. Барабихин не ценил этого. Избаловал его Золотой пляж!

— Сядешь, может? — спокойно проговорил ты.

— Сейчас… — А сам находил все новые дела, ты же, наблюдая за ним, видел, как панически он тебя боится.

В первое мгновение не узнал его: располнел и отпустил баки, но он первым поздоровался своим бабьим голоском, и ты сразу же вспомнил: Барабихин! Вы остановились. Сколько лет, сколько зим! Где теперь? Что, как?

В Приморске, на пляже… Пляж там, конечно, не то, что здесь, но, судя по цветущему виду, Барабихин не бедствовал. Стало быть, не зря уехал из Витты… Он улыбался и пыжился говорить с тобой на равных, потому что теперь уж ты никак не мог достать его, но уже в этом подчеркивании вашего равенства сказывалась некая раболепность. И дело здесь было не в разности профессионального уровня — пусть даже огромной, а в том страхе перед тобой, который за столько лет все еще, оказывается, не выветрился из него.

— Значит, — проговорил ты, когда Барабихин опустился наконец в кресло против тебя, — тебе здесь не нравится?

— Ну почему? Работаю… — Его верткие руки все время двигались. — Тут тоже есть свои преимущества. Равномерность… От погоды не зависишь… Сегодня неплохо было.

— Ты же говоришь — одни визитки.

— Ну и визитки, конечно. Все… И визитки тоже.

— Рад, что тебе здесь нравится.

Он кивнул с натужной улыбкой и поправил журналы, потом еще поправил, двумя руками.

— Рад, — повторил ты. — И мне, старик, будет неприятно, если придется вернуться сюда. Двоим, как ты понимаешь, здесь тесновато.

— Почему — вернуться? Ты ведь на пляжу…

— На пляже, да. Но кто-то не хочет, чтобы я был на пляже. — Ты выдержал паузу, но Барабихин хранил молчание, хотя губы его слегка подергивались, словно собирались сказать что-то. — А если кто-то чего-то очень хочет… Или, напротив, не хочет, то рано или поздно он добьется своего. Точку закроют, и я водворюсь на свое прежнее место.

Ответа не последовало, но в быстро спрятавшихся от тебя глазах ты успел различить тоскливую загнанность.

Где и когда? Этот вопрошающий взгляд, это мучительное сознание, что она не все понимает или понимает неправильно, но сейчас, сейчас поймет… Где и когда?

Спутанные волосы, губы сухи и блестят. Тридцать девять и семь… Натали уверена, что ты в Светополе на семинаре (какой семинар в самую эпидемию гриппа!), а ты, оставив машину в счастливо пустующем гараже Вити Жаровского, двое суток неотлучно дежуришь у ее постели. Впервые за все время ее прихватило так: при всей внешней слабости ее конституции она никогда не болеет — для нее это непозволительная роскошь. Кто будет ухаживать за нею? Ведь, кроме тебя, ни одного близкого человека во всей Витте, а у тебя дела, у тебя семья, да и кто ты ей…

— Помолчи, — спокойно обрываешь ты, когда она, вся в жару, пытается все же прогнать тебя. — Я не уйду, пока не спадет температура. И хватит об этом! — Сняв с высокого лба мгновенно высохший платок, мочишь и кладешь снова. Руку, однако, убрать не успеваешь: ею завладевают ее горячие пальцы. Ты подчиняешься. Как пылают ее губы! — Ну что ты! — ласково укоряешь ты и свободной рукой проводишь по щеке, осторожно убираешь за ухо разметавшиеся волосы. С усилием открывает она глаза. Но нет, это не тот взгляд, в нем нет недоумения, он не мучается и не пытается понять что-то, он просто любит тебя…

«Вам напомнить, где и когда видели вы  т о т  взгляд? — Ах, как им хочется уличить тебя! — Она смотрела так, когда умирала».