Победитель. Апология

На долю секунды появилось искушение снова тщательно протереть очки, но ты сдержал себя, уважительными шагами прошел мимо неподвижной Фаины. Куда девалась уверенность, с которой ты шагал к ней по просторным, в октябрьском солнце, утренним улицам? Лежа в ароматичной ванне, тонкой свежеглаженой простыней промокая благоухающее тело, облачаясь в чистое белье и надевая новую рубашку с голубыми слониками, ты с каждой секундой все более веровал в близкую победу. Не легкомыслие и не желание досадить тебе руководили твоим противником (противником… о боже!), а малодушный страх одиночества. Ты понимал Фаину и сочувствовал ей, но ведь ты — в единственном экземпляре, и ты не господь бог, чтобы накормить всех тремя хлебами. В конце концов сработал психологический механизм, в основе которого лежали здравомыслие и взрослая ответственность человека за свои поступки; сработал, и ты явственно ощутил свою внутреннюю непричастность к тому, что некогда было между вами. Но, едва войдя и увидя на ней нарядное розовое платье, не очень-то соответствующее столь раннему часу, и эту стекающую с плеч сиреневую кофточку, которую она придерживала у живота, и спокойное, без вчерашних изобличающих пятен лицо, и высокую прическу, плавно обнажившую белую шею, и розоватость слегка подкрашенных губ, и лакированные туфли на умеренном каблуке — едва увидев все это, ты понял, что она тоже внутренне отстранилась от того, что было между вами, но только по другую сторону. Тебе бы порадоваться, что дистанция, которую ты так заботливо наращивал все утро — и в ванне, и перед зеркалом, и за черным кофе с долькой лимона, — что дистанция эта еще увеличилась, но вместо радости — тяжесть погрузневшего вдруг тела. Борьба, понял ты, будет трудной.

— Ты завтракала?

Глупо! Какая женщина, не позавтракав, наводит этакий марафет?

— Да, — ответила она.

Вы стояли. Ты посмотрел на часы. Было только четверть десятого, а ей — к двенадцати. «Или что-нибудь изменилось?» — подумал ты с тревогой и надеждой одновременно. Если этот парад вызван скорым уходом на работу, тогда вовсе и не парад это, не приведение и боевой торжественный порядок сил перед решающим сражением, а заурядный утренний туалет педагога, обязанного предстать перед учениками в подобающем виде.

Надежда не оправдалась. Ей было по-прежнему к двенадцати, да и как могло измениться что-либо, если в квартире нет телефона? Ни телефона, ни соседей — отдельный вход с улицы. Полная обособленность.

Прокурор констатирует, что тебе всегда было на руку данное обстоятельство. Ты не оспариваешь — да, ее изолированность создавала определенные удобства, но отсюда вовсе не следует, что в известный момент означенный фактор показался тебе особенно благоприятным. Еще бы, дескать! — не было и нет людей (во всяком случае, в Витте), которые могли бы засвидетельствовать твою продолжительную связь с пострадавшей. Чепуха! Тебе и в голову не приходило, что Фаине взбредет на ум предъявлять какие бы то ни было юридические права. Да она и сама поспешила заверить, что ни одна живая душа не узнает, чей это ребенок. Ни одна! Она и тебе-то не хотела говорить.

— Но сказала же, — не удержался ты. Тебе было жарко, ты расстегнул свой клетчатый пиджак, на волю выпустив голубых слоников. А она все так же придерживала снизу не застегнутую кофточку.

— Не сказала, — вымолвила она.

— Фаина! — мягко укорил ты. — Побойся бога! Не волшебный же эльф шепнул мне на ушко.

Она сидела по другую сторону круглого, застеленного голубой скатертью стола, но не вплотную, а на некотором расстоянии, и ты вдруг заметил, что одна ее щека напудрена. Именно одна, левая! Но тебя не удивило это — так далек ты был от всего, что не имело непосредственного отношения к вашему разговору.

Она молчала, а ты, досадливо прокручивая про себя вчерашний вечер, чтобы найти и уличить ее — сказала же! — и скорей перейти к главному, с изумлением обнаружил, что она и впрямь не проронила об этом ни слова. Все ты говорил, до всего сам добирался, она же лишь подтверждала своим молчанием ужасающие тебя догадки.

Встав, прошелся по комнате — от соломенного бычка на этажерке до синего будильника на тумбочке у тахты. Было без пяти десять, а ты хоть бы на шаг продвинулся!

— Хорошо, пусть не сказала. Согласен… Но я-то знаю уже.

Теперь, стоя, ты обнаружил, что и вторая щека напудрена, только свет не падает на нее, и потому ты не заметил сразу. Не хуже твоего приготовилась она к поединку.

— Я уеду из Витты, — тихо пообещала она.

— Куда? — горько усмехнулся ты.

— К маме.

К маме? Бедной маме, которая, насколько ты знал, сама не чаяла переехать в Витту, неведомо чем подкупившую ее стареющее сердце. Ты видел ее лишь на фотографии, давней и неумелой, но почему-то она стоит перед тобой как живая: прекрасная осанка, седые волосы уложены в высокую прическу, серый костюм с атласными отворотами…

— Хорошо, уедешь. Допустим, уедешь. Но ведь я-то все равно знаю! — Ты и не подозревал в тот миг, что ненароком коснулся золотого ключика, который спустя час пусть со скрипом, но отопрет, казалось бы, намертво задраенную дверь!