Победитель. Апология

Впрочем, и в традиционные реалисты Р. Киреева тоже не вдруг запишешь. В письме Киреева нет той плотной последовательной психологической развертки действия, вся сила и прелесть которой — во влюбленном рассматривании реальности как таковой. Киреев словно боится вязкой власти эмпирики, он дробит и перемешивает подробности; при своей лактионовской зоркости он решительно отказывается прописывать средние планы и дает мозаику реальных деталей, которую можно было бы назвать сюрреалистической, если бы она передавала фантастическое понимание мира. Но Киреев понимает мир реально; его перемежающиеся куски, взятые из разных сюжетных линий, иные читатели называют «лапшой», причем беззлобно; дескать, можно и так. Я, честно сказать, не большой любитель головоломок и кое-где разгадывал киреевские «перебивки» не без нетерпения; сама по себе эта манера не кажется мне достижением, как не кажется и препятствием. Сохранит ее писатель — ладно, откажется от нее — тоже ладно; суть не в манере, а в реальности художественного мышления. Оно у Киреева реально, и поэтому я спокойно принимаю его небесспорную манеру. Дело в том, что под композиционными киреевскими головоломками лежит железная и трезвая логика: «поток сознания» героя вихрится и рвется неожиданными скачками, и объяснений никаких, но вы уже уловили, что тут прочерчены три-четыре реальные сюжетные борозды, и игла никуда деться не может, хотя в эти бороздки попадает вроде бы «произвольно». И если мы, скажем, знаем, что Станислав Рябов только что вернулся из туристской поездки, где познакомился с девушкой, и теперь хочет съездить к ней в Жаброво; а кроме того, он женат; у него родители; у него, как мы уже знаем, брат-художник; у него пиковая (впрочем, нет, пикантная) ситуация на службе в институте; если все это мы держим в памяти, то, плывя в потоке «непредсказуемых ассоциаций», мы почти везде легко (ну, за редкими исключениями, когда эти ребусы утомительны) разгадываем, какая реплика относится к Жаброву, какая деталь — к отцу, похожему на дряхлеющего льва диктору местного радио, какая — к строгой, измотанной делами матери, директору местной фабрики; что́ всплыло из детства, а что относится к нынешней служебной интриге… Любопытно все-таки: оставаясь трезвейшим реалистом, Руслан Киреев не хочет писать «маслом»; влюбленный контакт с «поверхностями» претит ему не менее, чем прекраснодушные парения братца-художника.

Эта проза развернута таким образом на два фронта: против современного «мифологизма» и еще против «вкусной» гурманской натуральности письма, против традиционной изобразительной сочности. Если хотите, против «ползучего натурализма», бессильно распластывающегося на вещах. Недаром же появляется на пути Станислава Рябова некто Минаев, лицо эпизодическое, но важное, потому что черты этого Минаева отзываются и в начальственном директоре института, где служит Станислав, и во всей цепочке служебной иерархии. Это такой принятый ныне стиль демократического барства. Заходи, старик, заходи! Ты не гляди, что я теперь большой человек, я старую дружбу помню! Что тебе устроить, кооперативную квартиру? Ты только попроси! Да ты ешь, ешь! Цыплятки табака, конечно, могли быть и лучше, но надо уметь жить со вкусом в предлагаемых обстоятельствах… У героя шевелится мысль: «Мразь ты, Минаев…» А другой голос иронически подначивает: «Почему?.. Вон как он любит жизнь — во всех ее проявлениях. Курит, не дурак выпить. Высоко ценит женский пол, и при этом не без взаимности. Эмоционально развит…»

Р. Киреев ищет противовес смачному потребительству такого Минаева и одновременно противостоит надмирному эстетству брата-художника. Между этими полюсами хочет определить свою позицию герой романа. Молодой ученый-экономист. Точный работник, блестящий лектор, спортсмен, пловец, боксер. Элегантный молодой человек в «прекрасно сшитом, спортивного покроя костюме».