Победитель. Апология

Пытаясь утвердить эту фигуру между Сциллой и Харибдой эстетства и потребительства, Р. Киреев отдает себе трезвый отчет в своеобразной ограниченности своего победительного героя. Во всяком случае, он  х о ч е т  смотреть на него с предельной трезвостью. Не то, что Станислав Рябов сух или узок. Но он сам все время говорит о себе, что сух и узок. Это авторская тема, навязанная герою, и не без оснований. И имя Комитаса, и, конечно, музыку его, только что впервые услышал. И рядом с братцем-художником («разрушителем» и «транжиром») все время профилактически шепчет себе: «Ах, я филистер, ах, я бюргер…» И мимолетный роман с девушкой из Жаброва (на котором в общем-то держится внешний контур сюжета)… в конце концов оказывается чем-то вроде острой приправы к той трезвой деловитости, которую знает за собой этот человек, вернее, знает за ним его автор. В отношении Р. Киреева к своему герою вообще есть скептическая нотка, как бы встречно нейтрализующая ту иронию, которая заложена в этом «технаре». Безусловно, положительные поступки героя неуловимо снижены: он бросается в воду спасать утопающего, но выясняется, что тот вовсе не тонет, а наш герой в носках и дурацких цивильных трусиках, смешной и мокрый, предстает пред очами Дульсинеи из Жаброва. Однако, снижая пафос в обрисовке поступков, всячески осторожничая на сюжетных «пиках», все-таки в общем нравственном и эмоциональном балансе он отдает герою должное. Он не строит иллюзий: сквозь прозу Р. Киреева проходит тревога, страх перед жестокостью делового человека, перед его возможным бездушием. И он неодинок в этой тревоге — вся наша литература охвачена ею. И, как вся наша литература, Р. Киреев все-таки делает шаг к этому герою. Он сомневается в нем настолько серьезно, что я готов обнаружить иронические кавычки около слова «победитель», во всяком случае, интонация этого слова у Киреева сложна и неоднозначна; я легко представляю себе этого самого Рябова и в ситуации, когда он пойдет на компромисс, и в ситуации, когда под знаком бескомпромиссности может слабого не пожалеть. Но что нам строить гипотетические ситуации, когда у нас есть реальные? Нам бы дело сделать — Рябов это умеет. И хочет. Для «идеального героя» маловато, но для реального, который в нашей конкретности может делу помочь, — пожалуй, то, что надо. И хоть не без оговорок и сомнений, но я скажу об этом человеке: между никчемными «декораторами» жизни, тешащими себя иллюзиями красоты и эстетики, и наглыми потребителями, хватающими от жизни все, что можно, этот суховатый, ироничный, точный работник есть тот тип, на которого можно опереться. Вот опора, вот надежда — этот парень двадцати восьми лет, этот трезвый практик, которого не купишь ни прекраснодушными «художествами», ни «жизненными благами», — человек, который сегодня может сделать дело.

Повторяю: Руслан Киреев предлагает нам этот вариант не без внутренних колебаний. У него вообще так: четкий, точный, суховато-бесстрастный работник сопоставляется с человеком душевным, добрым, нерасчетливо щедрым и, увы, не очень надежным. И всей душой, сотканной по основе великой русской классики, Р. Киреев с теми или иными оговорками оказывается на стороне человека «душевного» — против «прагматика». На стороне забулдыги отчима, пропивающего свое горе в деревне, — против делающего в городе успехи его пасынка. На стороне скандального пенсионера, воюющего за «правду-матку», — против неуязвимого юриста, у которого все по полочкам. На стороне неудачника, торгующего пивом в ларьке и читающего по ночам Шекспира, — против чистенького администратора, брезгующего этим ларьком. Только… каждый раз, отдавая предпочтение одному перед другим, Р. Киреев еще и еще раз взвешивает все и колеблется. Вопрос для него решается не в духовных абстракциях и не в эмоциональных дебрях, а на почве четкого знания современной реальности, а реальность современную Р. Киреев хочет знать досконально и именно в социальном срезе, в точных пропорциях момента. Он отлично понимает, что энергичный современный «менеджер» нужен нашей промышленности как воздух; что мрачный и требовательный директор техникума, от которого стонут «душевные» сотрудники, — прав; что виртуозный экономист вытащит дело из болота, хотя экономист одет щегольски и брата-художника презирает…

Конечно, победителей не судят: сопоставляя своего четкого героя с апологетом рыхлой и беспредметной «духовности», Р. Киреев не жалеет о выборе, но… свои тревожные сомнения он собирает в другом романе, где снимает с героя венок победителя и начинает его судить. Этот суд, внутреннее самообвинение и самооправдание современного «человека середины» составляет смысл романа «Апология»: нащупанный Р. Киреевым герой освещен тут как бы с другой стороны.