Победитель. Лунная трилогия

На ресницах у нее заблестели слезы, и сквозь них она упрямо смотрела вдаль, на позолоченное Солнцем лунное море.

Сердце у меня сжалось, и я понял, что от прошлого можно отвернуться, но стереть его нельзя.

Тем временем Петр сухо сказал:

— Мне это все равно.

И спросил:

— И что ты теперь собираешься делать?

Марта вздрогнула:

— Ничего… Еще немного жить ради Тома… ради детей… А потом…

— Ради детей! — как эхо повторил Петр.

К берегу как раз бежали обе девочки, смеющиеся, разрумянившиеся, с фартучками, полными собранных камешков, раковин и янтаря. Они громко звали Тома, который неподалеку что-то строил. Петр медленно проследил за ними взглядом.

— Ради детей… — повторил он еще раз и опустил голову на ладони.

Я помню эти минуты так, как будто это случилось сегодня. Солнце уже коснулось горизонта, и мир из золотого стал превращаться в пурпурный. Легкий порыв ветра со стороны моря вместе с резким запахом водорослей принес нам серебристые голоса детей.

Внезапно Марта встала и повернулась к Петру.

— Прости меня, Петр, — сказала она низким и теплым голосом, какого я давно уже не слышал от нее, — прости, я, наверное… была несправедлива… прости, но ты знаешь… видишь, что я не могла… не могу… Мне очень жаль, что из-за меня… у тебя была такая жизнь…

Она протянула ему руки.

Петр тоже встал, посмотрел на нее, потом на протянутые руки, снова на ее лицо и неожиданно разразился страшным судорожным смехом.

— Ха, ха, ха! Это хорошо, вот так, единственным словом, за столько лет? Ха, ха, ха! Ты хочешь свободу? Хорошая мысль! Может быть, ты хочешь снова сделать выбор? Ха, ха, ха! «Петр, прости! Я больше не буду твоей женой!»

Он хохотал, как сумасшедший, и выкрикивал какие-то бессмысленные слова. Потом вдруг остановился, отвернулся и ушел в дом.

Марта немного постояла в замешательстве, но потом ее нервы не выдержали, и она разрыдалась в первый раз с того дня, когда стала женой Петра.

Я молча отошел, еще больше подавленный, чем обычно.

Всю долгую ночь мы провели в молчании. На другой день внешне все вернулось на круги своя. С утра мы принялись за обычные дневные занятия, разговаривали, как обычно, не вспоминая о «разводе», который произошел накануне. Отношения между Мартой и Петром были такими, что разрыв все ощутили скорее как облегчение. Особенно заметно это проявлялось в поведении Марты. Не скажу, что она стала веселее, но, по крайней мере, в ней не чувствовалось прежней подавленности, она разговаривала с нами свободнее, даже по отношению к Петру была доброжелательнее, чем обычно, хотя он так жестоко высмеял ее душевный порыв, с которым она обратилась к нему.

А что происходило с ним? Это, видимо, навсегда останется для меня загадкой.

Внешне он воспринял все довольно безразлично, и неожиданный взрыв, который Марта вызвала у него накануне вечером, был единственным проявлением его скрытых чувств. Сколько же горя, печали, унижения должно было скопиться в душе этого человека! И сколько ему потребовалось силы воли, чтобы все это приглушать и таить в себе! Ведь, несмотря ни на что, он любил ее — и любит до сих пор, в этом у меня нет никаких сомнений.

В первый день после их разрыва около полудня он подошел ко мне, когда я только что вернулся с прогулки по морю и привязывал лодку на берегу Он неспокойно ходил вокруг, как будто хотел мне что-то сказать, но не знал, как начать. Потом, как бы приняв какое-то решение, схватил меня за руку и сказал, взглянув мне в глаза:

— Ты помнишь обещание, которое дал, когда Марта досталась мне?..

Я недоуменно смотрел на него, не понимая, к чему он ведет. Он продолжил:

— Ты поклялся мне тогда, что никогда не будешь стараться завоевать Марту для себя! Никогда! Помнишь?

Я молча кивнул головой.

Петр горько усмехнулся.

— Впрочем, как хочешь… Это смешно. Как хочешь. Только сначала… пусти мне пулю в лоб.

Последние слова он сказал глухо, но с такой болезненной страстью, что я содрогнулся. Я хотел ответить ему, успокоить его, но он, не ожидая ответа, повернулся и отошел.

С того времени для меня начались страшная внутренняя борьба и мучения. Марта, в сущности, уже не принадлежала теперь никому, однако я чувствовал, что протянуть к ней руки — было бы двойным преступлением: по отношению к ней, жаждущей только покоя и живущей воспоминаниями о давно умершем любовнике и заботой о его сне, и по отношению к Петру, такому подавленному и несчастному, что любой вред, причиненный ему, был бы не только преступлением — подлостью. А ведь бывали обстоятельства, когда я колебался и вынужден был напрягать всю силу воли, чтобы не пустить ему пулю в лоб, как он просил, и не начать с Мартой новую жизнь. Такие искушения возникали у меня тогда, когда я замечал растущую привязанность Марты ко мне. Она часто улыбалась мне и, как прежде, называла меня своим другом, а в моей голове кружились мысли, что если бы не Петр, мы могли бы быть счастливы — оба. К счастью, вскоре наступало отрезвление.