Победитель планеты (двенадцать разрезов времени)

Гиганты уже обладали двумя сортами спор: мужскими и женскими. Это значило, что в жидком илу должен был вырасти из упавшей споры либо мужской, либо женский заросток. Так называется крошечный, в пятикопеечную монету, листок, единственное назначение которого образовать половые органы, мужские — антеридии или женские — оогонии, чтобы потом, после оплодотворения, зачать наконец жизнь чешуйчатого или перистолистного гиганта.

Но споры, разносившиеся ветром с тридцатиметровой вышины, вряд ли лягут так, что рядом с мужской прорастет женская. И подняться выше всех к солнцу можно было, только изменив свой способ размножения. Шишки семенных папоротников больше не сеяли женских спор. Они оставались на дереве, окруженные оболочками, — ловить носящиеся тучи мужской пыльцы. А так как для оплодотворения нужна была вода, то женские споры, закутанные, как мумии, в своих оболочках, купались в ванне водоносных камер и сосудов. Изумительная специализация жизни, выпестованной водой и выработавшей самые чудесные приспособления для использования ее!

Но «семя» не вызревало среди перистых материнских листьев. Оплодотворенное, оно падало, и заросток прорастал из него в мокром илу.

Над гигантской оранжереей бурых, оливковых, глубоких зеленых тонов растений ветер гнал тучи пыльцы, гнал облака. Тут, наверху, прохладно, в тяжелом воздухе крутилась муть. Над бесконечной слегка холмистой равниной рассеивался тонкий пепел и углекислота далеких вулканических извержений.

Подобно глазу, привыкает и ухо. Тишина оказывается наполненной звуками. Тихие всхлипы пронизывали лес. И вдруг гул, глубокий, похожий на бычий рев. Может быть, лопнул огромный пузырь болотного газа, а может быть…

Два цвета — бурый и зеленый; шевелятся зеленые ваи…

Больше всего это походило на саранчу — то, что сидело на папоротнике и грызло его челюстями, двигавшимися, как жвалы. Но оно имело полметра длины; это была саранча, увеличенная через огромную лупу. Два сложных глаза и маленькая диадемка из простых казались чудовищными. В них не было взгляда. Грани и фасетки равномерно и жутко отсвечивали. На ногах, в сочленениях, сидели шипы.

Когда оно взвилось на воздух, явственно раздался шум крыльев. Это был звук, похожий на трещотку.

И над окошком чистой воды сверкнула беззвучная молния. Вибрирующий блеск помедлил в хвощах. Меганейра, стрекоза, похожая на полуметровую модель геликоптера, молниеносным прыжком ринулась на четырехкрылую муху величиной с голубя. Фантастическая битва длилась недолго. Чудовищные суставчатые существа, словно поевшие «пищи богов» Уэллса, не издавали криков и не проливали крови. Перепончатое крыло поплыло в воде.

Там, в вечно сумрачном, смрадном погребе, где змеились корни лепидодендронов, расстилался душный пар. Он исходил из воды, будто ее подогревали. В черной, торфяной жиже, над кладбищем сотен поколений лесных великанов, также кишела жизнь. У берегов, под корой, ютились ядовитые тысяченожки и скорпионы; моллюски ползали по гнилой древесине. Раки пожирали друг друга и случайные остатки воздушных битв. Тут спаривались, метали икру, искали жертв и становились жертвами сотни форм без названия. Вот словно пропеллер поднял гнилой водоворот. Завертелось нечто с головокружительной быстротой. Маленькая черная точка, окруженная смерчем, скользила в воде. Казалось, что из этого крошечного тела вырастали сотни хлещущих бичей. Мельница исчезла мгновенно, как и появилась.

И на метр вглубь, в черной воде, где лежали, наваленные друг на друга, мертвые стволы, шла жизнь еще другого рода, самая обильная, кипуча я и невидимая.

Там, куда ни проникал воздух, мириады грибков и бактерий начинали свое дело. Микрококки разлагали клетчатку, целлюлозу. Им помогали маслянистые органические вещества, пропитывающие воду, среди которых были ферменты, подобные диастазу слюны. Шло брожение, похожее на алкогольное. И когда вода и то, что осталось от ствола, нагревались почти до кипения, бактерии отмирали.

Иногда в топи, кишевшей миазмами, кладбища стволов самовозгорались. Тысячелетия, не знавшие времен года, не жаркие и не холодные, затягивали их илом в болотной теплице, цементировали гумусом, черным перегноем торфяной воды.

Так на тысячах квадратных километров, в условиях, какие больше никогда в таком масштабе не повторятся на Земле, откладывались слои антрацитов, каменных, бурых и кеннельских углей, переслоенные сланцами.

Они немы; в них больше нельзя различить, чьим остаткам они обязаны своим возникновением. Но турист, расколовший случайно одну плитку кульмового сланца у Герборна в Германии, нашел маленькое темное тельце, окруженное вихрем бичей. У него была круглая головогрудь с глазками, брюшко из шести сегментов и четыре пары толстых ног, распадавшихся, как расплетенный канат, на шесть десятков членистых нитей не толще волоса. Его назвали бострихопусом. Он дошел до нас, единственный из тысяч, живших вместе с ним. И знаменитый Неймайр, не зная, куда отнести этот маленький курьез, справедливо жаловался, что Земля — плохой архивариус и скверно сохраняет документы своей собственной истории.