Победитель планеты (двенадцать разрезов времени)

И они гибли. Кое-где в оазисах они тянули еще тысячелетия. Наши древовидные папоротники — жалкие последыши их. Сохранилась как раз мелюзга, тогдашние неудачники, мхи, папоротники, хвощи и плауны наших лугов, лесов и болот, те, кому хватило места в дырах нового мира.

Что же случилось с огромными лягвами, панцирноголовыми гадами каменноугольных лесов? Их дни были также сочтены. Земля, создавшая их, погребла их в толщах своих пластов. Они вымерли, оставив две более приспособленных ветви: одну — малозаметную, еще тесней связавшуюся с водой, родоначальников наших земноводных, и другую, преградившую чешуйчатым и роговым покровом доступ зною пустыни к жизненным сокам своего тела, навсегда забывшую о жабрах головастика, развившую мозг и сердце, вместо икры откладывающую яйца. Будущее принадлежало второй.

7. Озера асфальтовой смерти

И это будущее великого цветения гадов с жесткой кожей было близко. Оно настало уже через 40–50 миллионов лет, когда Земля, после герцинской грозы, вступила еще раз в самую долгую, самую солнечную и идиллическую весну среднего времени. И тогда — в мезозое — жизнь, закишевшая на суше, борясь с теснотой, пустила тысячи побегов, перекинувшихся и на воздух, и обратно в воду, — самых чудовищных и удивительных, какие когда-либо носила на своих широких плечах наша планета.

По всему западу Германии, заходя в рейнское левобережье и во Францию, тянутся тощие почвы выветрившихся песчаников. В них чередуются красные, белые и зеленоватые слои и пятна. Местами залегает гипс и каменная соль. Роскошные хвойные леса растут на них. Но, зарывая тонны удобрений в эту бесплодную почву, крестьянин напрасно мечтает о тучных урожаях, которые помогут ему заплатить налоги и долги, внести аренду помещику, отведут от его нищей фермы молоток аукционного оценщика и — предел честолюбивых мечтаний! — позволят написать господину директору в соседнем городке прошение о приеме в гимназию старшего сына.

Пестрый песчаник пуст и нем, как могила. Он не любит рассказывать о своем происхождении. И в насмешку над геологом, не обладающим «машиной времени» Уэллса, он, вовсе лишенный окаменелостей, тщательно хранит в тысяче местах отпечатки гигантских рук. Видны вооруженные когтями четыре пальца впереди мясистой подошвы и пятый без когтя, отогнутый, как большой на ладони. С гигантскими руками чередуются следы рук втрое меньше.

Грубые валики, сеть переплетающихся извилин, там и сям изрешеченная множеством мелких круглых ямок, окружает их.

Кто-то огромный, имевший передние лапы втрое меньшие, чем задние, ходил во время дождя по влажному истрескавшемуся глинистому прибрежному песку миллионы лет назад. Никто никогда не видел остатков этого существа с ногами в виде человеческой руки. Его назвали рукозверем, по-гречески — хиротерием.

Но мы, читатель, располагаем в этой книге «машиной времени», неведомой геологам. Сами геологи, научившиеся искать, разбирать и сверять силой человеческого труда и разума стертые письмена Земли, подарили ее нам. И, пользуясь нашим правом, мы отправимся в мир дождей и солнца, в мир умолкнувшего прибоя и окаменевшего песка, в мир, сиявший и грохотавший вокруг хиротерия.

* * *

Он висел на выступе скалы, уцепившись за нее когтями подогнутых задних ног и шестью острыми крючками, выраставшими на сгибах передних конечностей, как бы на локтях. Но это не были локти, а концы пальцев, по три с каждой стороны. Четвертый, состоявший из ряда длинных и гибких косточек, поддерживал кожистый чехол, прираставший другой стороной к бокам и к верхней части задних конечностей. Он висел, как бы прикрытый складчатой черной простыней.

У него была голая кожа, морщившаяся в складки, и тонкий хвост о кисточкой на конце.

Ночь он проводил в оцепенении. Сейчас он вращал головой, под прямым утлом сидевшей на шее, с костяными кольцами вокруг глаз и длинным острым клювом, усаженным зубами.

Так вися, он немного походил на летучую мышь огромных размеров. В нем было сходство также со старухой-волшебницей, надвинувшей капюшон, как ее рисуют в сказках. А еще больше он напоминал драконов, изображенных на китайских вазах.

Отсюда, с открытого и высокого места, окрестность простиралась, как на ладони. Но его круглый рыбий глаз, различавший предметы далеко и остро, не видел ее. Голод, сосущий, смутной тяжестью пронизывающий вое его несогревшееся еще тело, побуждал отыскивать добычу. Но только движущееся задевало его крошенный мозг; неподвижная вещь становилась неразличимой.

И он заметил движение. В километре по прямой, отчетливая в прозрачности утреннего воздуха, колонна взвилась выше пышного оперения пальм. Она шевелилась, покачиваясь; это был живой стройный ствол с чуть приметным утолщением на конце. Она исчезла мгновенно, рухнув. И сноп брызг поднялся на ее месте, и затем пронзительный высокий звук прокатился по зеленой и желтой долине, усеянной рощами пальм, древовидных папоротников и деревьев, похожих на сосну.

Это движение было бесполезно. И он снова погрузился в оцепенение. Кроме чуть вращающейся головы, ничто не обличало в нем жизни.