Победитель турок

Янко посмотрел, куда указывал отец. От света костров рябило в глазах, и лишь с большим трудом он различил неясные фигуры нескольких крепостных, привязанных к стременам оседланных лошадей.

— Да что здесь стряслось-то? — спросил он осевшим от волнения голосом.

— Сбесилось мужичье. Разгалделись, попа прогнали, на Хуняд напасть хотели… Мы и подумали, может, они вас побили, если где повстречали…

Подъехал Янку в сопровождении всадников. Тяжело дыша, слез с коня.

— Ты нас вовсе загнал, — сказал он брату и лишь потом огляделся. Видимо, он ничему не удивился, заинтересовался лишь старой Башкой.

— А старуха в чем худом провинилась?

— Крепостным головы задурила, — сказал Войк. — Натравливала их. Они уже признались.

Крепостные, привязанные к стременам, тут же, молча и безразлично, ожидали решения своей участи; позади них, позади костров мрачно притихло село. Освещенные луной, теснились друг к дружке дома, будто маленькие деревянные коробки; лившийся с неба бледный свет, казалось, приподымал их и нёс на себе, точно они были пустыми. Однако в каждом из пих бодрствовали, затаясь в немом страхе, люди…

Послали воина, чтобы вернуть отряд Радуя, а потом, уже все вместе, двинулись через село; четверо захваченных мужиков трусили рядом с лошадьми. Только теперь они первый раз подали голос.

— Не повинны мы… Старая карга Вашка нас заворожила. Ведьма она… Сжальтесь над нами, милостивые господа!.. — слезно молили они с усталым, вялым отчаянием, но милостивые господа и бровью не повели. Лишь один воин, которому наскучило их нытье, бросил:

— Не канючьте, вы и есть главные запевалы!

Меж тем Янку придержал коня и, подъехав к брату вплотную, ласково шепнул ему на ухо, словно дорогой подарок дарил:

— Будь покоен, никто не узнает. И воины побожились молчать…

«Неужто мало того, что я сам знаю? Кто меня о том забыть принудит?» — хотел было спросить Янко, но подавил рвавшуюся наружу горечь, промолчал и отъехал в сторону. Вся эта ночь с бурлящим в ней недовольством, натужными стонами крепостных и веселыми шутками воинов представилась вдруг ему колодой для пытки, для удушения, из которой надо вырваться во что бы то ни стало… бежать, и как можно скорее…

Позади, в оставленном ими селе, выли на луну собаки.

В крепости пробудились спозаранку, и начался суматошный, заполненный делами день. Группа воинов с Радуем во главе сразу после завтрака отправилась в Хатсег посмотреть, не нарушено ли установленное вчера спокойствие. Доставленные в крепость мужики все еще в ней оставались. Господин Войк велел посадить всех четверых в колодки, чтобы надолго запомнили, как бунтовать; что же касается старой Вашки, то было решено выяснить с помощью отца Винце, на самом ли деле она ведьма, как под палками показывали мужики. А коли правда — в костер ее, как всякой ведьме положено.

— Да пускай староста объявит: посажу на кол каждого, кто впредь шебаршить будет, — напутствовал Войк Радуя.

Янко хотел было ехать с ними, по отец приказал ему остаться.

— Снова пропадешь на целый день, а мы тут из-за тебя изволь драть мужичьи зады… К тому ж есть у меня разговор к тебе, — добавил он, когда перед отрядом опустился подъемный мост. — Пойдем-ка в оружейную, чтобы нас не обеспокоили.

В оружейной среди тускло поблескивавших щитов, лат, широких мечей, прямых шашек, неуклюжих алебард и стройных копьев затаилась прохладная чистая тишина — казалось даже, что было слышно, как губительная ржавчина тайком грызет металл. Войк не сразу заговорил с сыном, сперва прошелся вдоль стен и полок, постукивая по щитам, оглаживая сабли, копья, алебарды.

— Праздность даже им не в пользу, — тихо сказал он. — Либо в дело употреблять их надо, либо холить, чтобы ржа не съела…

И, помолчав, обратился к Янко:

— Знаю, и тебя съедает ржа безделья. Но как сталь эту мы лишь для битв с дворянами сохраняем, так и тебе не пристало со всякими холопами да мужичьем якшаться.

Янко вскинул голову с раздражением и обидой. Значит, и отец попрекает его за это?

— А ведь милость ваша только что сказывали, — возразил он с едва прикрытой резкостью, — коль нет дворянских битв, холить надобно сталь!..

— Это ты к чему?

— Хочу, ваша милость, слово молвить…

— Про что же?

— А про то, — упрямо вырвалось у Янко, — что ваша милость тоже могли бы получше обо мне порадеть.

— Ты что же, молокосос, меня, старого отца своего, учить вздумал? — вспылил Войк, и лохматые его брови взлетели до середины лба. — Почтение к родителю где потерял?

— Есть во мне почтение к вам, батюшка, по и горечи, словно в добром вине, предостаточно. Отчего я не учен, как прочие молодые дворяне, коли уж вы меня к ним посылали? Мишенью для их издевок я был, и, хоть метал копье всех дальше, они-то все меня копьями насмешек своих забрасывали. Уж вы скажите мне, ваша милость, для чего я других хуже быть должен? Неужто столь ничтожен я? А коль и впрямь так это, — значит, не гожусь я на иное, как только с холопьями вязаться…