Победитель турок

— В Аахене меня письмо догнало, его отец Бенце со слов матери твоей написал. Жалуется она, что дома всяких бед не счесть. Урожай из рук вон плох, да на скот мор напал. И мужиков будто сызнова черт попутал. Не желают десятину целиком отдавать — урожай, мол, никудышный. А ведь ежели никудышный он, то и нам меньше достанется. Вот о каких невзгодах мать сообщает. Однако я не страшусь, она у меня такая хозяйка — ко всему ключ сыщет. Семерых управляющих перелукавит, хоть на спор… Без нее мы, может, и по сей бы день в Хатсеге мыкались…

— Ваши милости когда в Хуняд едут? — спросил у него Янко.

— По мне, так хоть сейчас. Да кто же знает, сколько король тут на соборе пробудет. Много у него забот из-за церковных дел. Сперва вот чешского попа Яна Гуса пред судом поставят, а там, может, и дальше поедем.

— И я слыхал о священнике Яне Гусе. Молва идет, схватили тут его.

— Чтоб схватили, не думаю: господин Сигизмунд ему охранную грамоту дал.

— А наши сказывают, будто схватили.

— Да оно бы и пусть; говорят, он великий безбожник, ересь проповедует. Пришла пора истинный порядок навести в нынешней неразберихе. И с папами тоже. Как тут народу веру иметь твердую, ежели три Христовых наместника вдруг объявились да еще проклинают один другого вместе с приверженцами супротивников своих? А коли вера ослабеет, народ вконец испортится. С крепостными и так-то уж сладу нет. Однако в господина Сигизмунда я крепко верю, он наведет порядок. Разума ему не занимать, да и власти у него предостаточно.

— Король! — восторженно воскликнул Янко. — Редкостно великий человек, должно быть! Хотел бы я воином его стать!

— И станешь, — улыбнулся отец. — Еще здесь, в Констанце, представлю тебя. Он о тебе знает, уже и спрашивал не раз.

— Ты б и о Янку вспоминал хоть изредка! — укоризненно проворчал Радуй. — А то все только о старшем сыне радеешь!

— За Янку не бойся! И он свое получит. Сейчас же его место — подле матери, ей ведь тоже кто-то рядом нужен; А я прежде дела своего первенца улажу, кто ведает, когда и где конец мой настанет… Может, ни Хуняда больше не увижу, ни Черны…

Сильно расчувствовался старый витязь. Даже Радуй никогда его таким не видел и потому теперь совсем сник. То и дело наливал он брату в кубок доброго рейнского вина, уговаривал выпить, но Войк от того веселее не становился.

— Ну, тебе-то как в Смедереве живется? — спросил он сына. — Доволен тобой господин Стефан?

— Да будто жалует меня.

— А вообще какие у вас новости?

— Большого страху нехристи-турки нагнали. Все болгар зорят. Может, вскоре и мы с ними познакомимся… В Смедереве оружейники днем и ночью оружие куют.

— Ну, что ж, будь добрым витязем! — очень серьезно сказал старик, потом опустил голову на стол и тут же уснул. Седеющий чуб, освободившись от гребенки, упал на лицо.

— Ну, с этим больше не поговоришь, — спокойно определил Радуй. И, будто ставя печать на собственном замечании, отхлебнул из стоявшего пред ним кубка. Потом обратился к Янко:

— А известно ли тебе, что тут, в Констанце, один твой друг закадычный пребывает? Как полагаешь, кто?

— Да вот ваши милости. Иных не знаю.

— Миклоша Уйлаки не знаешь? — И, увидя на лице племянника изумление, стал рассказывать: — Во главе отцова войска пришел. Гарцевал сразу же за императорской свитой. Поговаривают, как только вселенский собор кончится, на службу к Сигизмунду пойдет. Потому и предупреждаю, чтоб готов был к встрече. Теперь-то, коли честь задета, кулаками защищать ее вам не к лицу — оба уже истинными витязями стали. — И он от души рассмеялся собственной шутке.

Как Янко ни старался скрыть внезапное волнение, которое возбудила в нем новость, не мог. Когда же Радуй подколол его, помянув про кулаки, Янко побагровел. Хотел было ответить, что в советах не нуждается, но потом все же проглотил раздражение.

Стало быть, Миклош здесь? За два года, проведенные в Смедереве, Янко редко вспоминал о нем, да и вообще о своем пребывании в Уйлаке: новые события, новые лица все собой заслонили. И вот — достаточно оказалось одного упоминания, как все сызнова в нем всколыхнулось.

— Я перед ним не отступлю! — сказал он и подумал: видно, настала пора поучить недруга тому, что есть справедливость.

Когда он брел к себе на постой, по улицам шаталась пьяная солдатня, а в окнах горели, славя рождество, свечи.

— Не могу, великий государь! — с упрямым смирением произнес Гус. — Не могу согрешить противу веления души моей, противу заповедей господа…