Побег

– Когда небеса темнеют, луна потеряна для мира, вода неподвижна. Тишина. Все волшебство замирает, застывает, ибо сегодня охотится Ночной Охотник.

Он цитирует одну из историй, которую раньше рассказывала мне Грейс, одну из моих любимых.

– Его добыча – дьявол. Огромный, злобный дьявол. А над волнами – хищный рев, – заканчиваю я за него.

Возможно, слухи про книгочея не так уж далеки от истины.

Он одобрительно кивает:

– Итак, мы должны пожениться.

Дыхание застревает у меня в горле.

– Похоже на то.

Я слегка поднимаю лицо, чтобы взглянуть на него, и обнаруживаю, что он внимательно меня разглядывает. Он и в самом деле поразительно красив, кожа у него нежно поцелована солнцем, а потому почти такая же смуглая, как у меня. Я, выдерживая его взгляд, не могу избавиться от ощущения, что он делает ровно то же, что и я: пытается прочитать противника. В воздухе между нами повисает недоверие.

– Вы будете по этому скучать? – спрашивает он, указывая жестом на корабль, на море, на ту жизнь, которой я живу. – Или дворцовая роскошь вам больше подходит?

В словах принца улавливается намек на презрение, и я негодую, ощущая подтекст, мол, я его использую, чтобы зажить в более комфортных условиях, тогда как, на мой взгляд, меня просто переводят из одной тюрьмы в другую.

Принимая боевую стойку, я отвечаю:

– Думаю, нам обоим глупо притворяться, будто кого-то волнуют мои желания, не правда ли?

Пока он взвешивает мои слова, у него на переносице появляется крохотная морщинка. Он как будто намеревается что-то сказать, однако проходит мгновение, он делает шаг в сторону, и я понимаю, что мы больше не одни. Собираются его телохранители, равно как и некоторые люди моего отца.

– Пора, – говорит Торин, и я хмурюсь, поскольку не до конца понимаю, что он имеет в виду.

И только потом до меня доходит. Нет! Не может быть! В своем опрокинутом мирке я даже подумать не могла о том, что должно свершиться сегодня по традиции Гадюки. Я всегда считала, что это миф, выдуманный для того, чтобы отбить у Гадюк всякую охоту ставить что-то или кого-то выше своих королей. Это ведь не может быть правдой. Однако выражение лица Торина впервые читается безошибочно, и я понимаю, что его предупредили. У меня от ужаса сводит живот, и я бы удрала, если бы было куда.

На палубу выходит отец, щеки его раскраснелись от рома, глаза налиты кровью, и он подзывает нас.

Не остается ничего, кроме как подчиниться.

Когда мы с Торином подходим к нему, вся команда смыкается в круг.

Церемония скрепления уз началась.

Я не знаю, куда смотреть, поэтому надеюсь, что никто не видит, как по моей коже сыпью расползается страх. Просто гляжу вперед, пока от усилий мои глаза не застилает влага. Потому что я знаю, что грядет, знаю, что не смогу этого избежать, так что глаза у меня на мокром месте не из-за напряжения, а от слез, которые я пытаюсь загнать обратно. Теперь к нам приближается Клив, держа серебряное блюдо, на котором лежит цепочка, составленная из множества звеньев, горящих жаром печи. От одного их вида мое сердце заходится паническим криком.

Отец надевает толстые рукавицы и велит мне поднять левую, а Торину – правую руку. Наши запястья смыкаются, и, вероятно, чувство, что уж лучше я побегу, брошусь за борт и погибну смертью, которой боюсь больше остальных, чем сделаю это, передается через кожу, потому что, к моему удивлению, Торин обращает на меня свой взгляд.

– Дыши, – шепчет он так тихо, что, возможно, мне это только грезится.

На долю секунды в нем исчезает всякое притворство, всякая фальшь. Мы просто два человека, которым вот-вот предстоит пережить общую боль, и я из солидарности слегка киваю ему.

Теперь отец держит раскаленную докрасна цепочку и аккуратно обматывает ею наши вытянутые запястья, связывая их. С нестерпимой болью металл прожигает плоть, разъедает кожу и оставляет свою печать. Сжимаясь всем телом, я заставляю себя не дрожать. Я не выкажу слабости. Не позволю отцу решить, будто он победил.

– Да будете все вы свидетелями клейма их обещания. – Голос отца оглашает вечерний воздух, хотя торжественность момента несколько тускнеет от пьяной небрежности его слов. – Гадюка и корона станут одним целым, и пусть тела их несут эту печать, как символ клятвы, которую они дали.

С этими словами он снимает цепь, а с ней – лоскуты кожи.

Боль такая, будто меня рубят тысячи клинков, и я опускаю голову, не желая видеть, насколько ужасна рана, насколько хорошо видна теперь моя сырая плоть. Я подавляю рвотный позыв и сопровождающий его всхлип. Если Торин и потрясен варварским ритуалом, то ничем этого не выдает. Благодарит моего отца за благословение нашего супружеского союза и заявляет, что будущее Восточных островов в безопасности благодаря знаменательному соединению наших народов.