Побег

Город, где все это происходило, стоял на полдороге между Москвой и Черноморьем. Поезда дальнего следования останавливались здесь на двадцать три минуты, пассажиры выходили на перрон подышать, размять ноги. Как-то днем в воскресенье Дуся оказалась на вокзале — в общежитии прошел слух, что в станционном буфете дают апельсины, и она решила послать матери в деревню лакомство. Дуся увидела на перроне людей, возвращающихся с юга — они были какие-то особенные, загорелые, ублаженные, прикосновенные к чему-то чудесному, давшему им счастье и подъем духа.

По графику Дусе полагался отпуск с пятнадцатого августа. Прежде и мысли не было, куда ехать, — понятно, в деревню, помогать матери. Но вечером, после вокзала, когда Дуся лежала на своем хрустком белье в общежитии, она вдруг почувствовала, что в деревню ну никак ее не тянет, а хочется ей на юг, к морю. А к матери можно заехать и в конце отпуска дня на три. Вот как бы только изложить все это старой в письме, чтобы не обиделась…

* * *

Беленый одноэтажный домишко был набит жильцами, как дыня семечками. Но Дуся думала, что так и надо, так и полагается жить тем, кто приехал без путевки на морской южный отдых. Простыни и наволочки она привезла с собой в чемодане, но увидела, что напрасно: отведенная ей в чулане коечка была застлана чисто. Рядом, едва протиснуться, стояла еще одна раскладушка, на гвоздике висел чей-то халат.

Дуся быстро переоделась в сарафан импортный польский, хабэ, одиннадцать девяносто, взяла полотенце и пошла искать море.

Море потрясло Дусю. Живое и огромное, простроченное сверкающими искорками, похожее на тяжелый синий атлас с люрексом, оно, ласково шипя, накатывало на берег, и все, что было в душе темного, застойного, как в неосвещенной примерочной, разом осветилось и проветрилось этим солнечным морским ветром. Служебный городской натяг в душе расслабился, заботы истаяли в один миг, и так стало легко, так вольно…

И вспомнилась мать, в резиновых ботах, согнувшаяся над грядкой, и коза Белка, привязанная к колышку, и стало жалко мать за то, что и в голову старой сроду не приходило, что можно потратить деньги не за делом, а только для того, чтобы просто так лежать на песке у воды. Вечером Дуся познакомилась с соседкой по комнате.

Тщедушная пенсионерочка Маргарита Романовна, несмотря на возраст, продолжала работать в районной библиотеке. («Я хочу умереть с формуляром в руке»). Она курила «Беломор», и папироса казалась длинной, как флейта, соотносительно с высохшей фигуркой старушки.

С первых же слов Маргарита Романовна взяла на себя роль Дусиного пастыря, гида, дуэньи и просветителя.

— Вы впервые на курорте. Дусенька? — И, узнав, что впервые, принялась инструктировать — Очень хорошо, что мы встретились. Как завсегдатай этих мест, я сумею вас правильно сориентировать. Тут масса несолидных, безответственных мужчин, масса. Им ничего не стоит загубить вашу жизнь. Вы, милая, я смотрю, наивны, как дитя. Но я вас прикрою.

И действительно, Маргарита Романовна наглухо прикрыла Дусю. Она не отставала от нее ни на шаг, как футбольный защитник — от опасного форварда, которого тренер велел выключить из игры. Когда Дуся загорала на пляже, Маргарита Романовна сидела рядом под большим художническим зонтом, воткнутым в песок, и читала вслух хорошую книгу — для Дусиного культурного развития. В сложенном состоянии этот зонт носила Дуся.

Слушала Дуся плохо. Ей интереснее было рассматривать пляжный люд, яркие купальники, цветастые сумки, мужчин — и по-бабьему дряблых и сильных, с играющей мускулатурой. Почувствовав на себе затяжные прицеливающиеся мужские взгляды, Дуся краснела и отворачивалась. Если кто-нибудь из мужчин подходил ближе и пытался завести разговор («А вы не сгорите, девушка?» или: «Извините, вас случайно зовут не Тамара?»), Маргарита Романовна осаживала нахалов:

— Вы нам мешаете, — сухо и четко говорила она. — Мы читаем И нахалы отступали, криво усмехаясь.

По кромке пляжа, по мелкой сырой гальке бежал большой коричнево загорелый очкастый мужчина в синих плавках, бело-синих беговых туфлях и белой кепочке. Он наслаждался эластичностью своего бега, легким дыханием и безотказностью сердца. Неподалеку от Дуси и Маргариты Романовны он перешел на шаг, протяжными принудительными выдохами привел дыхание в порядок и сел на песок, отдуваясь совсем незначительно. Из-под кепочки виднелись седые виски, но не того ватного цвета, который выдает дряхлость, а еще со стальным упругим отливом. Мужчина разулся, поставил рядом с собою беговые туфли и блаженно откинулся на спину, набросив кепку на лицо.

Маргарита Романовна бубнила по книжке:

«— Ей вдруг стало до боли жаль Дымова, его безграничной любви к ней, его молодой жизни и даже этой его осиротелой постели, на которой он давно уже не спал, и вспоминалась ей его обычная кроткая покорная улыбка. Она горько заплакала и написала Коростелеву умоляющее письмо. Было два часа ночи». — Маргарита Романовна сделала паузу. Видимо, кончилась глава.

Мужчина почесал поросшую черным с проседью мхом грудь, приподнял пальцем кепочку и спросил:

— Антон Павлович?