Побег

— Постойте вы у меня! — взвизгнула Торчила, ничего еще толком не сообразив, но дети очнулись — обратились в бегство. Не врассыпную, как следовало, а вместе, понеслись, не разбирая дороги.

Торчила рванула едулопа за гриву, выворачивая наперерез, но нагруженная многопудовой ношей верховая тварь бежала не многим быстрее ребят. Дети улепетывали высоким бором, шарахаясь разом туда и сюда, как очумелые, потерявшие остатки соображения зайцы. Сокращая путь, едулоп выигрывал шагов десять, да и не могли малыши без конца бежать — они задыхались. И прянули вбок, вломились в заросли малины, потом в орешник. Торчила взвизгнула: малинник едулоп прорвал, как траву, но в орешнике тонкие ветви посекли ведьме грудь и лицо, она рванула гриву, выворачивая едулопу голову, ударила тварь по глазам и только тогда заставила ее остановиться.

Исцарапанное лицо ведьмы окровенилось, Торчила ошалело оглядывалась. Порядочный клок подола висел на кусте.

В лесу прошуршало и стихло. Дети исчезли, будто обратились в зелень. В легкий шум ветра в верхушках сосен. И потом, когда Торчила немного очухалась, тронула саднящую щеку, — обратились в звонкое пение птиц, все более переливчатое и смелое.

— Пропадите вы пропадом! — выругалась Торчила. Однако что-то испуганное, и жалкое, и гадкое, саднило в душе, повторяя толчки боли в исстеганных плечах и щеке. Торчила знала, что Рукосил не похвалит. Если узнает. Едулоп, тот, конечно же, ничего не скажет без особых расспросов. Да и что он сможет объяснить на своем лающей языке из двух сотен слов? Верно, немного. Однако Торчила боялась лгать.

Когда едулоп снова вывернул на дорогу, она испуганно направила его в лес, в чащу, где он описал петлю и опять взялся за старое. Тут уж ведьма пришла в исступление: выломав ветку, принялась стегать образину по глазам. Едулоп жмурился, закрывал переносицу грязной корявой ладонью и шатался, то и дело спотыкаясь да зашибая всадницу. Пришлось оставить мерзавца в покое, и он тотчас, хныкая и подвывая, выбежал на дорогу.

— Тута! Тута! — мычала тварь, пытаясь показать свои благие намерения.

В самом деле, не миновали еще и версты, как послышались вопли… беспорядочный лай едулопов. Верно, и хозяин был «тута».

Лес расступился, показалась деревушка в три двора за общей оградой. На покрытых зеленями полях среди горелых пней десятка полтора вооруженных дубьем едулопов гонялись за стреноженной лошадью. Там и сям можно было видеть вздутое пузо прежде, видимо, поверженной наземь скотины. Людей как будто не примечалось, но вопли и голошение раздавались изрядные.

Торчила сжалась, ибо не выносила крови. Она торопилась отвернуться, когда едулопы начинали зверствовать. Никакими запретами невозможно было удержать их от людоедства; разве держать под надзором, но не приставишь же к каждому отправленному с поручением едулопу по хозяину! Не трудно было сообразить, что теперь случилось: едулопы, должно быть, задрали в лесу мужика или бабу, и Рукосил вынужден был вмешаться. Чтобы дурные вести, ужасные россказни не распространились по Полесью, пришлось ему распорядиться и остальными обитателями деревушки. Хозяин не мог оставить свидетелей, понимала Торчила.

На заросшем лебедой дворе стояли носилки под навесом. Все двери в низеньких длинных избах раскрыты настежь. А Рукосила Торчила приметила у околицы возле небольшого амбара или хлева, где едулопы суетились особенно деятельно. То было единственное строение с запертыми дверями. Чьи-то лица угадывались в узких волоковых оконцах. Едулопы таскали под стены топливо: обломки жердей, тележное колесо, охапку соломы. У амбара стояли длинные, выше крыши, шесты с рыболовной снастью: зависшая в небе, как комок паутины, сеть на обручах из лозы.

Надрывный вой запертых в хлеве людей вызывал омерзительный озноб, желание заслониться, заткнуть уши. В этом стоне не было ничего человеческого, так мычит перепуганная, сбитая в стадо скотина. И тем сильнее испытывала Торчила потребность вытеснить из сознания тех, кто все равно уж не имел надежды на жизнь, отгородиться — говорением слов, суетой — чем угодно.

— Золотинка в Екшене! При мне приехала! — выпалила она, обозначив поклон хозяину.

Сутулый, с округлой бабьей спиной старик поправил накинутую на плечи шубу, засаленную, с широким облезлым воротником. Узкие, в складке морщин глаза, словно придавленные высоким под просторной лысиной лбом, остановились на ведьме ничего не выражающим взором, который как раз и пугал Торчилу своим непостижимым значением. Ложный Видохин был стар, непоправимо стар, так что временами Торчила избегала и смотреть на хозяина, ужасаясь его безобразной дряхлости.

— Сколько охраны? — спросил Лжевидохин таким пустым, равнодушным голосом, что Торчиле показалось, будто старик, несмотря на разумный с виду вопрос, ничего не понял.

— Совсем никакой, — запоздало отвечала Торчила, отведя взор от оконцев хлева — стенания назначенных к сожжению людей мешали сосредоточиться.

— Ты хорошо смотрела?