Побег

– В роду три победителя породы! Родители заняли первые места на последней выставке! – продолжал рек­ламировать Колька.

Мать присела и тихонько свистнула, привлекая внимание щенка. Тот подошел, по-детски косолапя. Она гром­ко щелкнула у него пальцами перед носом. Щенок не отпрянул. Он заинтересовался, понюхал пальцы и чихнул. Ацетон – догадалась Маргарита Николаевна. Сколько же новых хлопот, беспорядка и тревог! Щенок уселся и попытался почесать ухо, забавно промахиваясь и стукаясь лапой об пол. Вокруг засмеялись. Он опять не напугался, даже нахально, со стоном зевнул. Ладно, хоть нервная система крепкая.

– Ну что ж, – сказала Маргарита Николаевна, – хва­лю нечестивых сыновей за смелость. Я назову его Граф.

У Пал Палыча отлегло от сердца: приняла. Графом звали собаку, которую отец завел году на четвертом после рождения своего первенца. Она была той же поро­ды и той же масти. И мать очень любила того Графа, долго переживала его смерть и зареклась держать в доме собак. Так что подарок был рискованный вдвойне: собака, да еще и копия той собаки.

– Но имей в виду: если ты не будешь с ним гу­лять… – мать взяла Кольку за вихор.

– Клянусь! У меня уже и поводок есть! И миска ему, и подстилка.

Завязался обмен мнениями о выращивании и дресси­ровке собак, прививках и прочем, пошли трогательные собачьи истории. Институтские подружки успели поснимать фартуки и переодеться. Маргарита Николаевна вне­сла завершающие штрихи в сервировку и наметила вре­мя, когда ставить воду на пельмени. Хорошо, что мороз – они вольготно лежат на балконе.

– Мам! – влетел Колька. – Истекают последние ми­нуты, которые организм может прожить без пищи!

– Я и сама проголодалась. Давай звать к столу.

* * *

Дед Василий, вероятно, вспомнил партизанскую вы­учку, когда побрел выслеживать Михайлову жену.

Вот ведь как навязался Мишка на шею – не стрясешь! Чтобы по холоду, да еще затемно тащиться в город… давненько такого с дедом не случалось. Сперва он на Багрова руками замахал, как на чумового: даже не заи­кайся, даже думать не моги, чтоб я пошел!.. Это тебе близко, а мне – невозможное дело!

Но Михаил улестил, разжалобил, чуть не в ноги бухался. Умолил-таки. Сам надел на деда валенки с кало­шами, замотал шею шарфом. И поплелся старый. И кон­спирацию сумел соблюсти – так ему казалось – полную.

Как велено было, заглянул в парикмахерскую, уви­дал Майю и порешил дожидаться ее возле дома. Когда озяб и устал до дрожи в коленях, вошел внутрь и устро­ился на мусорном бачке под лестницей, беззвучно поно­ся последними словами и Мишку и себя самого за уступ­чивость. Только Майю не ругал: уважал со слов правну­ков, которых та в школе учила.

Нескоро хлопнула дверь, впустив Михайлову жену.

– Май, а Май! – тихонько окликнул он.

Багрова осторожно приблизилась и всмотрелась.

– Боже мой, дедушка Василий, это вы?

– Я, я, – кряхтя поднялся дед. – На-ка вот.

Багрова прочла записку в слабом свете лестничной лампочки и схватилась за сердце.

– Что сказать-то ему?

– Идемте, дедушка, идемте!

Она помогла ему сойти с заснеженного крыльца, но тут дед Василий отстранился:

– Давай-ка поврозь. Ты – до угла и пожди. Нагоню – опять вперед и пожди, где темно.

Майя Петровна, не вникая в наставления деда, послушалась.

Сверху Катя, то и дело совавшаяся к окну, заметила мать, удалявшуюся по переулку. Пока вскочила на подоконник и открыла форточку, чтобы позвать, Майя Петровна свернула за угол.

«Второй раз чайник выкипает! Вот куда она, куда на ночь глядя?!.. А это кто еще шаркает?»

Шаркал дед Василий, ободряемый тем, что теперь путь обратный, к теплой печи. К Кате была обращена сутулая дедова спина, но на повороте за угол, под фонарем, девушка узнала его. Таких высоченных стариков было только двое: ее собственный дедушка Терентий да пасечник. К нему она наведывалась за сотовым медом этой осенью.

«Мама и думать обо мне перестала… Виктор – рохля, неизвестно чего ждет, чтобы помириться… Отец же… Главное, конечно, отец. Неужели и впрямь здесь появится?.. Надо подготовить маму, а мамы нет… Ну за что мне такое наказание?»

Отчаянно жалея себя, Катя расчесала и переплела косу. Зеркало всегда хоть немного утешало.

…Багров ждал, подперев лоб кулаками. Размеренно постукивали ходики. Вдруг не придет? Уже все сроки минули. Или дед сплоховал?

На душу навалилась тьма кромешная. Мучительно зу­дело недоделанное. Но еще мучительней была потреб­ность увидеть Майю. Он не анализировал – для чего. Только бы увидеть. Наяву. Жажда эта росла по мере того, как убывала уверенность, что жена откликнется на его призыв. Начало уже потухать чувство самосохранения. Еще полчаса – час, и он сам ринется в город.

Одна из принесенных поллитровок окрашивала зеле­новатым ветхую скатерть, покрывавшую половину про­сторного стола. (На голой половине, что поближе к дневному свету, дед рукодельничал). Найдя дом пус­тым, Багров сковырнул с бутылки металлическую шляпку, но отпил немного, твердо помня, что пока нельзя. Две вещи в комнате гипнотизировали его – бу­тылка и ходики.