Побег

Когда доставили кирки, железные клинья и молоты, когда задребезжала заваленная строительной снастью телега, праздный народ в прилегающих улицах, простоволосые женщины да ребятня, заголосил. Но скоро звон железа, грохот обрушенного с высоты камня заглушили стенания. Работа пошла живее, с каким-то разгульным ухарством, которое свойственно разрушению, с ожесточенными прибаутками, истошными криками «берегись!» — в них слышалось нечто веселое. Юлий уже не лез на стену и только сторонился, чтобы не зашибли. Взор его оставался строг и неулыбчив, шляпа и зипун темно-синего бархата, густые, сами собой вьющиеся вихры поседели слоем тонкой белесой пыли.

К рассвету все было кончено. Там, где высились прежде горделивые башни с переброшенной между ними зубчатой стеной, нежным лучам солнца открылась безобразная язва. К обеду был засыпан ров и разровнена дорога. Тысячи горожан тем временем ломали городские ворота на север, на запад и на восток, разбирали обширные участки стен. Онемевший, без колоколов, Толпень слышал грохот камнепада, сплошной перезвон кирок и молотов. Удушливая пыль висела в воздухе, скрипела на зубах, проникала в жилища.

К полудню сумрачная гарь подернула пеленой солнце, небо поблекло и пожелтело. Ветер из-за реки повеял дымом. Пыльные люди на разваленных городских стенах обливались потом и жадно пили тепловатую с затхлым привкусом воду. Однако, отирая рот, напрасно вглядывались они со стесненным сердцем за реку — не видно было ни огня, ни дыма. Равнину правобережья застилал желтоватый туман. Казалось, что гнетущее марево порождает воспаленное солнце, — багровое светило распухло, словно охваченное лихорадкой. Над дорогами поднималась пыль — то шли в город обращенные в бегство жители заречных слобод и деревень. У обоих паромов сбились ордами люди, скот, повозки. Густо сновали лодки. Мертвенная гладь реки доносила с того берега гомон и брань.

Нагруженная узлами и клумками деревенщина несла с собой ужас темных, никем не опровергнутых слухов, и сама немела, оторопев перед разрушенными воротами и стенами стольного града. Чудовищные измышления, будоражившие Толпень, не намного превосходили, однако, то, что сообщал изо дня в день посол Республики Буян, который пользовался донесениями разведчиков.

Юлий отмечал продвижение Рукосила на большом чертеже Словании и больше уж не сворачивал лист — игрушечный путь в две ладони отделял проставленные свинцовым карандашом крестики от нарисованной столицы, которая представляла собой перетянутый крепостным поясом букет нарядных строений. Пояса этого, стены, больше не было в действительности, он оставался только на бумаге, но и здесь не мог уже защитить крошечные церковки, домики и дворцы от неумолимого шествия крестов.

Военные совет, ближние бояре и полковники, стояли на том, чтобы реку не переходить и, развернув силы по левому берегу Белой, не пускать Рукосила к столице. Имелся на это весомый, неодолимый в сознании растерявшихся полководцев довод: огненный искрень полноводную реку не перескочит — чего же лучше? Будем отбивать противника, не позволяя ему высадиться. Рукосил собственной персоной не полезет в драку впереди войск; а без искреня едулопы да шайка всякой сбродной сволочи, что считается у чародея за витязей, нам ничто. Опрокинем одной левой.

— А страну за рекой отдать Рукосилу? — вскочил Юлий. Утомленный бессонницей и взвинченный, он нередко терял терпение и горячился. — Если Рукосил укрепится и наладит правильное управление захваченными землями, а это, считай, полстраны, то нам уж не устоять. Сшибить его на подъеме — только так!

Конюший Чеглок, тяжело упершись локтями в стол, молчал. Высший войсковой начальник в стране после государя, он прекрасно понимал, что Юлий прав… и правы его противники, потому что плохо и так, и эдак.

Но только в среду, ближе к полудню, началась переправа войск. Обнаженный без крепостных стен город провожал ополчение сдавленными всхлипами; десять тысяч мужей, отцов, дедов, женихов и сыновей покидали родные очаги и своих женщин. Нарочно построенный наплавной мост длиной почти в полверсты позволил закончить переправу за несколько часов, и тотчас же после этого Юлий стянул людей для смотра.

Налицо оказалось четырнадцать тысяч человек — внушительное войско, какого давно не видали в Словании. Кровавое солнце уже клонилось к западу, когда Юлий велел развести мост и выступать, рассчитывая до ночи увести ратников от скорбящих за рекой женщин. После конного дозора пошла пехота — лучники столичных полков, полторы тысячи человек, и двести копейщиков. Головные отряды миновали ставшего на пригорке государя, и двинулся в путь обоз городского ополчения — огромное, необозримо растянувшееся хозяйство.