Побег

Однако он тут же убедился, что потерял тропинку и даже примерно не помнит, с какой стороны ее искать. Вместо пяти или десяти шагов, нагруженный тяжелой ношей, он прошел пятьдесят, тропинки не встретил и повернул обратно в величайшем смущении оттого, что сбился с пути, потерял вехи и приметы — обидная ошибка для бывалого моряка. Дым как будто густел, и единственный способом определить направление оставался ветер. Следовало хорошенько присматриваться к движению тусклой гари. Поплева переложил юношу на спину, захватив его за руки у плеч, и двинулся по ветру, полагая любое направление равно опасным. Опаснее всего, однако, понимал он, оставаться на месте.

Здравый смысл и воображение скоро подсказали Поплеве, что нужно спускаться под уклон, выбирая понижение всякий раз, как появится возможность, — уклон же ведет к воде, к ручью, к озеру или к болоту. Неясным оставалось только одно: сколько времени было отпущено Поплеве, чтобы исполнить этот безупречный замысел?

Лес полнился дымом, как не проветренное помещение. Сердце стучало, опережая трудный шаг среди ломкого папоротника. Разгибая голову, чтобы стряхнуть с бровей пот, Поплева видел затянутые горючим туманом стволы и, наконец, огонь — низовой пожар вяло тянулся по валежнику и сухостою, предвещая в недалеком будущем огненную бурю. Направление потерялось и раз, и другой, и третий — понижения приводили к подъемам, и приходилось лезть в гору, чтобы не возвращаться назад. Вместе с ощущением расстояния утратилось и понятие о времени, прошло, может быть, четверть или три четверти часа. Поплева спустился с крутого холма, под ногами зачавкало, он подтянул Юлия повыше и заспешил, проваливаясь в мокрый мох.

Взору его открылось крошечное лесное озерцо шагов двести в поперечнике. Поваленные деревья лежали в воде, в этой тесноте им некуда было падать. Наверху по окружавшим озерную впадину взгорьям просвечивали тусклые, не страшные как будто всполохи пламени, но слышался слабый гул разгорающейся уже по-настоящему топки.

Проваливаясь, Поплева пробирался туда, где над неподвижной маслянисто-черной водой возвышались осклизлые сучья затонувшего дуба. Он угадал ствол, нащупав его ногами довольно рано, шагах в двадцати от торчавших над поверхностью озера ветвей, и худо-бедно, останавливаясь, по пояс и по грудь в воде, смещался все дальше и дальше от берега. И когда неверная опора под ногами колыхнулась, ухватил голый и черный, но крепкий сук.

Понадобилось перевести дух, чтобы собраться с силами и перебраться дальше, туда, где толстый дубовый ствол начинал ветвиться, еще на несколько шагов от берега. Здесь он перехватил юношу, устроив его на полого идущем под водой суку, и нашел место рядом, чтобы держаться самому и удерживать голову раненого. Трудно было дышать, гулко стучало сердце.

По лесу, по верхушкам деревьев с ревом прорывался большой, испепеляющий пожар, но внизу, у холодной воды, жаром еще и не хватило.

Что себе думал Порывай, не поддавалось разгадке. И можно было бы не особенно ломать над этим голову, приняв на веру, что медный человек не отличается глубокомыслием, когда бы действительность не убеждала пигаликов в обратном. Упустив Рукосила-Лжевидохина, мстительный истукан принялся крушить замок с последовательностью, которая как раз и заставляла предполагать засевшую в медной голове мысль. Можно было, конечно, посмотреть на дело и с другой стороны: предположение о далеко идущем замысле свидетельствовало более о жизненных воззрениях самих пигаликов, которые склонны искать порядок даже и в разрушении, а не о действительных наклонностях Порывая. Тот-то, нельзя исключить, орудовал без смысла и цели. Мыслительные способности его, как бы там ни было, не имели надежных подтверждений, даже косвенных.

Нужно, однако, понять и пигаликов. Когда рушится налаженный быт, невинные удовольствия трудовой жизни омрачены зловещими предзнаменованиями и после десятилетий тихого благоденствия следует череда ужасающих потрясений, поневоле приходится отыскивать закономерность даже и в самих бедствиях.