Побег

Посольский особняк на Варварке, где разместились Буян с товарищами, представлял собой небольшой белокаменный дворец о двух этажах, с высокой крышей и остроконечными башенками по углам. Огромные окна, нехоженые пространства покоев и затерянные в вышине потолки — там среди нарисованных облаков отсвечивали толстые ляжки парящих, летящих кувырком прелестниц — изрядно смущали, если не сказать угнетали, привыкших к разумной тесноте пигаликов. Все шесть послов Великой республики и четырнадцать младших сотрудников посольства поселились, в конце концов, на чердаке, где нашли приятную сердцу умеренность. Несуразных очертаний угловатые коморки с прорезанными на скатах крыши окнами, узкие коридоры с часто поставленными дверями, надо полагать, возвращали пигаликов к мысли о выкопанной в горах родине, ее скученном уюте и возделанном очаровании. А взгляд из окна, с непривычной, резко бросающейся в глаза высоты, не позволял забыть об ответственном положении на чужбине.

На чердаке угловой башни, окна которой открывали круговой обзор на посольский двор и крышу, пигалики собрались на совещание. Толстый слой пыли, который укрывал тут позабытый с незапамятных времен хлам, заросшие паутиной стекла — все было исследовано на предмет следов, птичьих ли, крысиных, все равно каких. Осмотр удовлетворил пигаликов, после чего они и начали разговор, поглядывая в окна, по сторонам и вниз, на широкие наружные подоконники, где мог бы пристроиться крылатый оборотень. Сотрудник посольства стоял за дверью, еще один расположился этажом ниже в круглой комнате под чердаком. Не были забыты, разумеется, и дальние подступы к башне.

— Есть у меня предчувствие… — сказал Буян, окидывая взглядом празднично наряженных товарищей, которые с осуждением присматривались к ломаным стульям и ящикам, но все не решались использовать их как сиденья. Пигалики даже ступали здесь, среди развалов, вкрадчиво — неосторожный шаг поднимал тучи пыли, которые роились в косых столбах света. — Такое предчувствие, — повторил Буян, перебирая пальцы, — что выйдет из этого разговора в харчевне нечто весьма занятное, и это пойдет нам на пользу.

— Каким образом, Буян? — резко возразил Млин.

Это был узкоплечий пигалик, с каким-то бабьим, несмотря на большие бакенбарды, лицом; нечто бабье скрывалось, возможно, в сварливом выражении всех его рыхлых, текучих черт. Неприязненные отношения Буяна и Млина, их недоброжелательная манера изъясняться, огорчавшая многих пигаликов, не помешали, однако, назначению последнего товарищем посла.

— Каким образом наличие двух опасностей уравновесит друг друга и принесет нам облегчение? Я что-то не улавливаю, — говорил Млин, похмыкивая. — Мы вовсе не знали бы хлопот, если бы взяли под стражу Золотинку еще в ту пору, когда это не грозило войной со всем слованским государством. Не слишком ли дорого обходятся Республике личные чувства и переживания ответственного члена Совета восьми? — он взглянул на Буяна, недвусмысленно показывая, кому назначается упрек.

Лицо посла омрачилось:

— Да, ты уж не раз ставил на вид, что я привношу в политику слишком много чувства. Верно, так оно и есть.

— Но никто не требует от тебя бесчувственной политики, — возразил Млин с особым, несомненно, излишним нажимом.

— Нельзя требовать невозможного, — тотчас же отвечал Буян. — Признаться, теперь, по прошествии восьми месяцев, — продолжал он затем мягче, как бы извиняясь, что осадил собеседника, — я понимаю меньше того, что, казалось мне, понимал, когда первый раз встретился с Золотинкой. Опасно полагаться на предчувствия и домыслы, и все же до последнего дня я сохранял уверенность, что нынешняя слованская государыня не Золотинка — мы имеем дело с оборотнем.

— Тебя переубедил Сорокон? — спросил Хван, один из молодых послов, получавший, как видно, тайное, но вполне невинное удовольствие всякий раз, когда имел случай, пользуясь своим нынешним служебным положением, обратиться к члену Совета восьми на ты.

— Да, это уже не домыслы и не предчувствия — Сорокон, величайший в свете волшебный камень. Не обойдешь, не объедешь — как лбом об стену. Сейчас вот, на празднике Морских стихий, я ощутил излучение Сорокона уже в двух шагах. Словно давление… самый воздух давит. Озноб по коже. Мурашки. Странно, что не все это замечают. — Выразительное заявление не сопровождалось ни намеком, ни взглядом в сторону Млина, который, однако, заерзал. — Самопроизвольное излучение. Такая мощь!.. Сорокон, разумеется, и есть то орудие, с помощью которого Золотинка запустила искрень. Искрень в руках неуравновешенной красавицы… Жутковато. Мы имеем дело с величайшим волшебным камнем, с величайшей волшебницей и, как это ни прискорбно, с величайшей опасностью, которая когда-либо угрожала пигаликам.

— Это преувеличение, Буян, — не утерпел Млин, усевшись в расстройстве на пыльный, почти черный от грязи ящик.

Буян запнулся.