Побег из Рая

— Выходи почаще, я с удовольствием буду слушать, — ответил я и побежал на кухню принести ему простокваши, которую сам делал из оставшегося молока. Соколов был психически совершенно здоровым человеком, чего нельзя было сказать о его физическом состоянии. В это время в больнице он не получал сильного лечения нейролептиками. До самой выписки, шесть месяцев, я общался с Валентином, угощал его чем-нибудь вкусным, принесённым из кухни, а зная как он любил курить особенно махорку, в свой ларёк я набирал много пачек с ней и передавал ему.

— Они меня теперь никогда не освободят и продержат до самой смерти в сумасшедшем доме, — жаловался Валентин, который двадцать восемь лет из своих пятидесяти одного провел в политических и уголовных лагерях в наказание… за свои стихи.

Валентин Зек

Пройдет два года. Останется позади Олимпийское лето 1980, смутное время для всех неблагонадёжных элементов социалистического Рая. Проститутки и алкоголики, антисоветчики и сумасшедшие смогут снова вздохнуть на короткое время, выйдя из камер предварительного заключения и из сумасшедших домов, пока после тяжелой летней работы КГБисты, милиция и психиатры сделают себе короткую передышку. К этому времени я буду уже полтора года на свободе. Правильно будет сказать на советской свободе, где мой каждый шаг и каждое слово находились под наблюдением хранителей порядка этой страны. Как и положено «исчадью ада» я снова пробыл несколько недель в сумасшедшем доме и был выпущен на время подышать «свежим воздухом».

Валентин Петрович Соколов был выписан к этому времени из Черняховской спецбольницы и находился в Новошахтинской общего типа. Мои родители твердо решили оформить опекунство на Соколова. Мама отправляла в Новошахтинскую больницу нужные для этого документы, заявление с просьбой забрать Валентина, желанием предоставить ему жильё, но никакого ответа никогда не получила. Валентин писал в письмах, что его врач была бы рада его освободить. Съездив тайком на вокзал за билетом на поезд, мама дала мне свой паспорт, билет и я, выпрыгнув с балкона первого этажа, где мы жили и оставив в неведении странных людей целыми днями сидевших на лавке у подъезда нашего дома, уехал в Новошахтинск.

В Новошахтинск я прибыл под вечер, когда все спешили с работы домой. Начинало темнеть, когда дверь в больнице открыла мне нянечка и узнав, что я приехал за Соколовым пошла докладывать врачам. Через несколько секунд появилась его лечащая врач, средних лет стройная женщина пригласившая меня пройти в отделение. Я шел за ней по освещенному тускло горевшими лампочками коридору.

— Валентин! Валентин! За тобой приехали! — уже кричал какой-то больной.

— Саша! — махал мне рукой человек, стоявший за деревянным барьером. Это был Соколов.

— Я не могу сама выписать Валентина, — называя его уважительно по имени, сказала врач, — это может решить главрач, я думаю, что он ещё у себя в кабинете.

И пока она ему звонила, нам устроили свидание.

С тех пор как я видел его в Черняховске он сильно изменился. Сейчас он выглядел лучше, двигался живее и пропали глубокие мешки под глазами.

— Я приехал за тобой, вот, вещи привёз, — указал я на сумку, — только что решит главрач?

— Моя врач согласна, только думаю, что они (КГБ) меня хотят в этом каменном мешке до самой смерти продержать. Ксению, жену, так запугали, что она даже боится навестить меня, — пожаловался он.

Главный врач больницы Лисоченко Владимир Ефимович был в своём кабинете. Быстро пробежав глазами по заявлению мамы и отложив его в сторону, он стал с вниманием следователя рассматривать каждую страницу её паспорта.

— Зачем вам это надо? — вдруг спросил он. — Соколов — тяжелобольной человек, старый лагерник и рецидивист.