Побег из «Школы искусств»

– Может, расскажешь – зачем приехал? – спросил он, глядя на кончик дымящейся сигареты.

– Расскажу, – Виктор отодвинул в сторону рюмку. – Ты же не поверишь, если скажу, что соскучился?

– Это через десять-то лет? Без единого письма, без весточки? Не рассказывай сказки. Конечно, не поверю, – ответил Синицын. – Даже по пьяни.

– А если скажу, что в командировку? От газеты, написать тут о вашей жизни?

– Да ладно тебе… То же, охотник за сенсациями. И в это не поверю.

– И правильно, – сказал Черноусов. – В это только мой начальник поверил. И, слава Богу, подбросил деньжат… – он помолчал, глядя в стол. – Наверное, ты прав. Я свинья. Мог бы, конечно, написать. Или даже позвонить. Особенно после девяностого года. А вот не сделал. Ни того, ни другого, ни третьего. И вдруг приехал – и сразу же к тебе. К старому другу, о котором десять лет не вспоминал. Так? То есть, думаешь ты так, правда?

Синицын настороженно смотрел на Виктора, ничего не отвечая. Черноусов помолчал немного, потом сказал:

– Посмотрел сегодня на Симферополь. По дороге, когда к тебе ехал… Трудно узнать. Что-то изменилось. С одной стороны – появились красивые витрины, киоски. Люди как будто прилично одеты.

– С турецкой барахолки, – вставил Синицын.

– Что? Неважно. Во всяком случае, не с фабрики имени Крупской… Вот, а с другой стороны – дома какие-то ободранные, обветшавшие, – Виктор засмеялся. – Помнишь, как к Олимпиаде красили фасады? И оказалось вдруг, что в городе полным-полно красивых зданий. Даже с лепниной. Помнишь дом Грибоедова, дом Воронцова?

– Помню, конечно. И красили, и даже кое-что реставрировали. Кстати говоря, с тех самых пор и не перекрашивали. А ты говоришь – ветшают. Обветшаешь тут…

– Да, верно… Так я к тому говорю, что вернулся в Симферополь – а впечатление, что просто приехал в чужой город. Что-то знакомое есть, но не настолько, чтобы, как говорится, сердце екнуло. Проступает что-то, будто сквозь туман. Неясное… – он прервал сам себя. – Извини, я наверное не очень понятно выражаюсь.

– Ну почему же, все понятно. Чужой город, – Синицын усмехнулся. – А чего ты, собственно говоря, хотел? Сам же и уехал. А теперь приехал в гости и хочешь ощутить близость и родство. Ты к брошенной женщине когда-нибудь возвращался?

– Случалось.

– И что? Сразу чувствовал близость и родство? И большое ее желание пасть в объятия вернувшегося любовника? Сердце у него не екнуло– Скажи пожалуйста, какая тонкая натура! Соскочил, вернулся. Ну и что? Тебе что, приветственный плакат вывешивать? Красную дорожку стелить?

Это Синицын попал почти в десятку. Но именно – почти.

– Володя, – сказал Черноусов. – Ты знаешь, почему я уехал?

Синицын покачал головой.

– Точных причин, конечно, не знаю. Почему уехал… – нехотя произнес он. – Почему люди уезжали? И сейчас уезжают. Иной раз в аэропорте оказываюсь в воскресенье – диву даюсь: бегут люди, бегут. Лучшей жизни ищут. Нормальной жизни ищут. Так и ты – хорошей жизни искал. Все правильно, тебе же еще тридцати не было, естественное желание.

– Да уж… – Виктор вспомнил десятилетней давности вечерок. – Естественное желание, – в его словах он слышал тщательно скрываемую обиду. Что бы он ни говорил сейчас, но тогда Володя почти наверняка счел своего друга предателем. Виктор спросил: – Тебя никакие странности в моем отъезде не смущали? Внезапность, таинственность. Никому ни слова. А?

Вопрос немного озадачил Синицына.

– Как сказать… – он задумался. – Конечно, было некоторое недоумение. Но, если честно, мне тогда не до глубоких размышлений было.

– А что так?

– Неважно, – Синицын слабо махнул рукой. – Было да прошло. Тебе что, так уж важно – как думали, почему думали… Комплекс вины? Или как?

– Комплекс вины, – Виктор подумал, что наверное напоминает раскаявшегося эмигранта из старых советских фильмов. Рыдающего на груди брошенной первой любви, размазывающей сопли под «Калинку». Ему стало смешно. – Какой, к черту, комплекс вины?

Синицын внимательно посмотрел на гостя.

– Так что, говоришь? – спросил он. – Странности с отъездом? Что за странности?

Виктор поднялся со своего места, прошелся по маленькой полянке, окруженной высокими пышными кустами черной и красной смородины, ограниченной по периметру могучими стволами абрикосов и яблонь. Сейчас, проехав по городу, он понимал стремление Синицына отсечь от себя всю разваливающуюся повседневность. Отсечь – хотя бы добротно сложенным из бутового камня забором в человеческий рост.

Он повернулся к Володе, облокотился о ствол яблони.

– А чем занимается Татьяна? – спросил он. – Все еще работает в школе?

Это был совсем не тот вопрос, который хотел задать. И Володя прекрасно понял это. Тем не менее ответил:

– Нет, не в школе… – он немного поколебался, потом сказал: – Она вообще уехала. К матери, в Красноярск. Вместе с дочерью.

– То есть, как? Вы разошлись? – изумление Черноусова не было поддельным – он прекрасно помнил синицынскую жену. Должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, чтобы они разошлись.