Побег куманики

ужасная погода, кошки и собаки падают с неба, как говорил мой школьный учитель английского, город подтекает черной типографской грязью, вода плещет изо рта у всех уличных маскаронов и горгулий, я иду по лестнице, впереди меня бежит ледяной ручей, позади сопит какой-то парень, смуглый, коренастый, как альраун, почти неразличимый в темноте, ступеньки местами раскрошились и противно скользят, я снимаю размокшие теннисные тапки и иду босиком, в руках у меня неудобный сверток в коричневой бумаге, в таких дают бутылку в лавке, чтобы выпить ее на людях, но это не бутылка, больше похоже на кувшин с широким горлом, я отгибаю кусок разлезшейся упаковки, нащупываю отверстие, засовываю туда тапки, мне нужна свободная рука, чтобы держаться за перила, я уже пару раз поскользнулся, за мной спускается тот, темный, я слышу его осторожное дыхание, нестерпимый запах волглой одежды, под ложечкой у меня начинает ворочаться что-то мерзлое, мокрое, горло перехватывает, я учащаю шаг, лестница кончилась, началась улица с фонарями, в водяной пыльце похожими на кварцевые простудные лампы, я сворачиваю в первый же бар, сбрасываю мокрую куртку на высокий табурет возле стойки, пробегаю по коридору босиком, сжимая свой сверток, он вдруг начинает вырываться, как живой, и, кажется, даже пищать, открываю дверь с жестяным писающим мальчиком, набрасываю щеколду, прислоняюсь к холодной стене и просыпаюсь, все, все! но нет — он стоит за дверью, я знаю, что у него в руке трезубец, что-то вроде рыбацкой остроги, я его рыба, а в руках у него ведро, в которое он положит добычу, слышно, как металл скребет непрочную фанерную дверь, я не дышу, превращаюсь в тростник, в мыслящую флейту, в неуклюжем сосуде теннисным мячиком бьется мое мокрое сердце, отдай его, отдай, отдай, я просыпаюсь от резкой боли в горле, как будто нетерпеливая атропос полоснула меня своими ножницами, сажусь на пышной кровати, кровь капает на рыжий терракотовый пол, нет, это не старухино железо, горло мое перерезано глиняным осколком, кровь и охра, на осколке процарапано кривое N — лишний, добавочный месяц по аттическому календарю, у меня-то его не будет, думаю я, и плачу, и просыпаюсь снова, в третий раз, на полу, в полдень, на красной рогоже, весь в слезах, на коврике из марсашлокка

январь, 9

еще когда я на голден принцесс работал, встретил там одну старушку, она на палубу утром выходила, на самый ранний завтрак, в шесть часов, и сидела на корме с пластиковым кофейным стаканчиком, высматривая, наверное, гиппокампов

у нее была улыбка как у зернистых красавиц на японских календариках — медленно проявляющаяся, если сбоку посмотреть, и такое же фарфоровое лицо, потрескавшееся по контуру

я там в кафе дыни резал к завтраку и виноград раскладывал, а она попросила плед принести, ветер был сильный и наносил холодные брызги, я принес и посидел с ней немного, она пахла знакомо — прежней роскошью и немного красным донышком шкатулки для писем

вы заметили? средиземное море безропотно, как девка портовая, сказала она, проявляясь осторожной улыбкой, а вот пасифик — он как русский любовник, все молчит, молчит, слегка пенится, но стоит отвернуться — непременно выкинет какой-нибудь фокус

у нее были русские любовники, с ума сойти, а у меня не было

у меня что, вообще не было любовников?

январь, 13

la carta no tiene empacho[47]

историю придумали нынче с магдой — про влюбленных, которые встречаются наспех, пока девушкина мама выходит на час с собакой: стоит ей выйти, как они приступают к занятию, прекраснее коего нет, если верить тем, кто занимался

приступают не раздеваясь, не целуясь, и в изрядной спешке, а после усаживаются чинно, и запястья друг другу гладят, и пьют вино невинно, и за полночь ужинают, и на вернувшуюся маму глядят с умилением

но вот история их увяла, юноша любит другую, однажды она приглашает его домой, наливает вино, накрывает старательный стол, берет его за руку, наконец, и смотрит в зрачки ему: ешь, пей, душа моя, но что это? он вырывает руку в недоумении: как можно! вот так сразу? вино и еда?

но ведь я не готов, говорит он на пороге и пускается прочь, давясь разочарованием

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Лондон, двадцать девятое декабря

И все-таки какие-то смыслы в тексте Иоанна по-прежнему от меня ускользают. Я думаю, что это малосущественные смыслы, относящиеся, скорее всего, к общей алхимической риторике, хотя как знать… Впрочем, я уже привык к тому, что не все смыслы открываются сразу. Всякий текст слоист и сладок, как греческий кадаифи, а я всего лишь маленький червячок, последовательно проедающий слой за слоем.

Занятно, что во многих местах Иоанн пишет о «нелепости тайны» ( ineptia misterii ). Конечно же, любая тайна нелепа, неуместна и, я бы сказал, бестолкова, но что имеет в виду добрый брат Иоанн?