Побеждая — оглянись

— Сын ведьмачки, сам ведьмак. Боимся его, но и тянет нас к нему. Слышали, как вельможные его обсуждают. Не берут Божа ни огонь, ни вода, ни петля, ни камень. И железо его не ранит. Валькирией будто заговорён рикс. Смел, никого не боится. Ни одна лечьца не видела на нём царапины. Ни один ведун не может сказать, отчего Бож умрёт. Видно, от старости. А годы долгие пророчил ему Вещий, хотя говорилось встарь, что Келагаста он не переживёт. Наговор Лебеди рикса хранит. Поверь, Сампса-югр!

И челядинки молву вспоминали:

— Вельможные не могут рикса извести. Стрелу в него однажды пускали, но отскочила та стрела от льняной рубахи, будто от кольчуги. Не зная о ямах-ловушках, обходит их Бож, а нарочитые вместо него попадаются в ямы те. Чёлн, говорят, утонет под риксом, а он до берега по воде идёт, словно по мостку. И волны его не качают.

Но не верил им Сампса, сам видел, как Бож о куст ежевики оцарапался, пряча его в лесу. И видел, что Бож через ручей перепрыгивал; значит, не может по воде ходить. Так и девам сказал.

А девы только посмеялись:

— Он ведьмак! А всякий ведьмак — искусный притвора. То не царапина была, а сок ягоды. Что ручей? Ты на озёрах за ним подсмотри, а прежде этого чёлн продырявь. У Божа на щиколотках плавники должны быть. Ты и это подсмотри, Сампса. Тогда поверишь...

Глава 10

  утра сыпал снег, потом стаял. Сырой осенний ветер целый день собирал тучи. Из самых дальних мест, с неизвестных окраин он сгонял их, сбивал в единую массу, похожую на табун вороных лошадей, молодых и злых, необъезженных, и гасил последние проблески света. Под вечер наконец собрал, пересчитал. Все были здесь! Над иными землями не осталось ни облачка. Все на виду!.. Тогда раскружил их ветер и перетряхнул. Оттого посыпало на землю и снегом, и дождём. Хлябь-непогода разыгралась! Стало совсем темно. А Ствати-река зашумела, поднялась над берегами и принялась волны разгонять на плёсах, островки песчаные сносить да намывать другие.

В такое-то ненастье — что тропа, что ручей, не отличить. Копыто после себя след не оставит. И день, и ночь одинаково темны.

Двое верховых спешились у ворот Веселинова. Не докричались. Дождь хлещет, по стенам ручьями бежит. Земляной вал в оползнях.

Ударили камнем в дубовые створы.

Тогда ответили сверху:

— Что мослами стучишь! Слышим. Кто таков?

— С риксовой перстатицей на руке!

— Кидай сюда. Проверим, риксовали!

Кольчужную перстатицу перебросили через стену.

Ждали недолго. С громким скрином приоткрылись створы ворот, впустили прибывших. И сразу же наглухо легли в пазы тяжёлые засовы. Крючья и упоры зажали ворота изнутри.

Старший градчий, недреманный страж, узнал:

— Верига! Он!

Младшие молчали, не помнили чернь-Веригу, а старший был рад, говорил:

— На него тогда думали, что Любомира убил. А я знаю: не он. Столько лет по свету гулял! Как ушёл после Глумова... Где ты, брат, обретался?

— Так много слышу слов от седовласого мужа! — ушёл от ответа Верига.

— И всё же! Не таись, брат!

Верига младшим градчим подмигнул:

— Ты спрашиваешь у ветра, откуда он пришёл. Ты спрашиваешь у птицы, где она искала корм. Где я был — прозванье тех мест не выговорит даже твой быстрый язык.

— Вот язва! — обиделся старший градчий.

Прикрываясь от дождя серым корзно, подошёл десятник из нарочитых. Из чади младшей был тот десятник. Ставленник Татев, любимец риксов, Нечволод.

Расступились градчие, Нечволоду сказали:

— Сланника впустили. Откуда — не говорит. По перстатице!

Старший напомнил:

— Это Верига, про которого говорили, будто княжича убил.

— А с ним никак дева! — заметили градчие.

— Хороша дева! — отступил на шаг десятник, оценивающе оглядел. — Черноглаза да пуглива. Откуда она у тебя?

— Ляна. Дочь... — приобнял девушку Верига. — К Татю на слово пусти. Давно ждёт Тать. Перстатица-то, заметь, его. Широка!..

Заспанный челядин поставил для Вериги еду: жбаны молока с разных пастбищ, ячменные лепёшки, мёд и овечий сыр с зеленцой — налётом плесени на корочке, а такой особенно вкусен. Дал солодовой воды. И ушёл, и Ляну увёл за собой, показал ей малую горенку. Тогда и деву из прислужной челяди разбудил, велел помочь гостье.

Между тем слушал Тать речи Вериги. А говорил Верига много в ту ночь:

— Верно сделал ты, услав меня из наших краёв. Кем я был? Что я видел? Я был тем, про кого говорят: «Княжича убил!». И видел только страх перед нарочитыми. От всякого подозрительного взгляда меня оторопь брала. И мнилось, что за каждым вересковым кустом меня стерегут, и ждал, что где-нибудь в темпом углу меня сцапают. И слышал, наговаривала молва: «Убил, позарившись на злато!..». Метался, прятался... А ты меня к делу приставил, ты мне силу дал. Поклон тебе за это низкий...

— Стал ты красноречив, — усмехнулся Тать. — А наказ исполнил?

— Исполнил. Скажу!

Взял Верига уголь из очага, взял из угла широкий лоскут кожи и принялся на лоскуте чертить. Вывел круг, подправил его края, сказал: