Побеждая — оглянись

Ещё при Келагасте Охона была заселена смердами. При Тате туда был послан посадник из старшей чади. И теперь звался тот посадник Охонским. А чернь-смерды под его присмотром тоже новое прозвище обрели. Каждый из них за пределами веси был либо Охоньев, либо Охнатьев, либо просто Охнатий. Но это прозвище!.. Слава о живущих в Охоне смердах шла дурная. Укоренилась она сразу после югры. Слышали люди «Охона», понимали люди — «Смута!». А вотчинные риксы, заслыша про те места, всякий раз сетовали: «Посадника жаль! Жив ли он ещё?».

Чернь-Охнатий Уноне-смерду шею порезал. В Нову-весь, что рядом с Охоной, ночью явился, У нону отыскал и спящего убил. Пока шум не поднялся, Охнатий лесом ушёл. По пути руки отёр о снег. Волки же тот окровавленный снег сразу выели и по следу прошли, но напасть на смерда не решились — чуяли силу; смотрели в спину ему, роняли горячую слюну.

Не долго новские думали, сказали:

— То Охнатий был! Кому ещё?

Другие в горести руками развели:

— Что ж посадник не удержал? Для чего сидит?

В ответ им только вздыхали. Некоторые вещи известны и последнему простаку. Вот, например: может, потому ещё и жив, сидит посадник, что без меры бражничает в тепле да скорбит о своей участи вдали от стольного Веселинова. Мимо смердов глядит, в дела их чёрные не вникает...

Вражда была давняя. Ещё только в Охону поселились, а уже ходили род на род. Мстили друг за друга. Если случалось, что сами отомстить не могли, то призывали людей из других весей, платили им и в Нову либо в Охону для расправы тайком шли.

При посаднике иначе стало. Обязал он, разумный, за каждого убитого платить риксу особую дань. Тогда поубавилось вражды среди смердов, уже не кричали друг другу: «Ущерб! Ущерб!..». Уже подсчитывали, с чем же в полюдье перед нарочитым встать, и думали: «Всё возьмут! А за нож окровавленный возьмут и того больше. А как после этого до лета прожить?». Чад же малых было у всякого много.

Но не укрепились люди в добром начинании. Всё от посадника повелось. Сильно затосковал Охонский в глуши, и топил он тоску в кубках и ковшах с медами. Что ни день, то опойство и разгул. А в хмелю крик: «Я сам теперь над вами князь! Вы теперь мои смерды! Жалобить? До Веселинова далеко. Я! Я!..» Потом стал посадник отбирать у черни девок. Как приглянется какая, так к себе в уголок её. Смерды и это терпели, говорили: «Что из того? Не жаль. Девок много. Девкам польза, и они от того дела не убудут, а ему утешение. Мы же не злиться должны, а посаднику полнее наливать. Пусть горит! Вольнее будем». И подливали, и дев подкладывали посаднику, и осмелели, предоставленные сами себе.

И скоро вновь полилась кровь родовой вражды. В лесу на траву лилась, во поле на камень, у реки на песок, но более всего — на руки человеческие. А до Веселинова, и правда, далеко!.. Посадник же, изредка протрезвляясь и глупых девок от себя гоня, портки подтягивая, одну думу думал: как деяния свои недостойные от рикса скрыть и как создать видимость благополучия.

Тогда-то и подрезал Охнатий новскому Уноне шейные жилы. Сделал это серпом. А уже с утра шумела, кричала и металась вся Охона. Новские смерды жгли стога, уводили скот, в жилищах рухлядь переворачивали — искали того Охнатия. Кого удавалось поймать, валили в снег, избивали.

— Охнатия! Охнатия!.. — кричали новские. — Ищите того, что с бородищей.

Новские же и отвечали:

— Здесь все Охнатии. И все, кроме баб, с бородищей!

— У того приметна: густа, черна, кольцами вьётся. Сам роста невеликого, зато широк. Ещё зубы скалит. Тот!..

Дым крутился над весью. Избитые стонали в снегу. С визгом разбегались девы. Едва одетые, босые прятались в лесу.

— Остерегись посадника! — предупреждали своих новские. — Наделали шума...

— Посадник непробуден, спит. Видели его!

— Не стой. Ищи! Хитёр кудлатый! Сидит где-то, зубы скалит.

— Отомстим! Так не вернёмся.

А со стороны Веселинова, от леса через снежно поле ехал Бож-рикс. Быстро сытые кони бежали. От бега этого вставало позади кольчужников инейное облако. Далеко позади тянулись возки. Серые, похожие на волков выжлецы шли по следу полозьев, но, как потянуло на них с ветром запахом жилья, кинулись вперёд, обогнали и обоз, и всадников. Далеко не отрывались выжлецы, закружили по снегу. Принюхивались. Ощетинились загривки, опустились хвосты.

Чадь-кольчужники заметили над лесом дымы, указали на них:

— Охона!

— Горит?

Переглянулись нарочитые. Бож-рикс пустил коня вскачь. За ним — Нечволод. И остальные не отставали.

В Охону ворвались и одним махом покрыли её из конца в конец. Видели, что горят только стога, но везде — погром и разбой. Видели, что поднимаются из снега побитые смерды, а другие — с волчьими глазами — бегут к лесу, спешат укрыться от княжьего суда. Узнали Божа. Да и нарочитых как не узнать! Кто ещё кольчуги носит? Опять же — время полюдья.

— Это ущербные! — догадался десятник. — Вновь разгулялись.

— Отыщи посадника!