Побеждая — оглянись

Увидели друг друга, ступили навстречу, но остановились поодаль. Первым шлемоносец заговорил:

— Твой челядин разыскал меня — что было ему нелегко. И слова твои передал. Я поверил челядину, я пришёл.

Другой ответил:

— Речи наши не будут долгими. Ты, свей-сокол, здесь не гость, а я тут, увы, не хозяин. Потому сговоримся на равных. Ты узнал меня?

— Да. Я видел тебя дважды.

— Тогда доверимся один одному. На торг твой согласен я. Но к той сотне соколов, что тобой обещаны, добавь ещё сотню. К ним — клетку во фиордах и четверть угодий. За всё достану тебе соколицу.

Без раздумий долгих согласился шлемоносец:

— Всё, названное тобой, дам. И угодий дам треть. Соколица того стоит!

— Как верить тебе? Чем заручишься?.. Сам знаешь: алчущий обещает щедро, да имеющий быстро забывает и скупо даёт.

Сказал тогда свей:

— Обряд побратимства свершим. Разгребём снег, обнажим дёрн, вырежем пласт, встанем под ним и смешаем нашу кровь.

Так и сделали. Встали под дёрном. Надрезав мечом предплечья, смешали кровь с землёй. Опустились на колени и поклялись быть друг за друга, быть братьями[33].

А шлемоносец ещё сказал:

— Вот поклялись мы! И ты, побратим, теперь такой же хёвдинг, как я. Ты теперь свей и должен верить свею. Кроме Перуна, жертвуй Одину. И я буду жертвовать Перуну. Не убивай ночью. Это позор для свея! Я же, подобно анту, лучше предпочту смерть, чем изменю заключённому с кем-то союзу[34].

Тогда уложили на место дёрн, привалили снегом и сказали друг другу:

— Побратим!

После этого разошлись они. Один к кустарнику, другой — к ельнику. И ветер высокий им другом был, задул сильнее, стволами заскрипел, спустился к земле по веткам и лёгкой позёмкой все следы замёл.

В каждом человеке живёт своя песнь. От первого дня до последнего. Даже если всю жизнь молчит человек. И не всегда о той песне знаешь. А заговорит человек — не всегда ту песнь услышишь.

Есть песни ручьёв и листвы, есть песни травы, цветов, камышовых стеблей... И плуг поёт, отваливая землю, и колосья в поле, качаемые ветром, поют. Поёт весло в руках у рыбака, у перевозчика. И железо калёное поёт под молотом кузнеца. Так же и дождь, и снег. Само небо поёт — нежнее всякой птицы. Разные песни: добрые, тихие, цветные... У камня на болоте песнь мрачная, у жаворонка всегда весёлая, у листка осеннего, влекомого ветрами в неизвестность, — грустная, а у берёзы — светлая и вечная. Ведь из берёзового ствола сделано кантеле Сампсы-сказителя. И под нежными пальцами песнопевца берёза то ручьём заноет, то жаворонком зальётся, прошелестит камышом или скрипнет плугом, листочком осенним заплачет. А увлечётся Сампса, так кантеле его человеком заговорит. И узнаешь в той песне человека!

И пела вьюга. Снежной крупой секла лица нарочитых. Та же колючая, холодная крупа лезла под одежды, набивалась в волосы, слепила глаза. Едва спасали шубы и меховые шапки.

Не шли кони, выбились из сил. Тяжёл был обоз, глубоки заносы, вьюга зла. И устали люди, и, встревоженные, увидели, что сбились с пути.

Тогда приказал Бож-рикс возки ставить кругом, велел лошадей за обозом укрыть и разводить костры. Выбрали для этого тихую лощину.

Нечволод-десятник, отряхивая с себя снег, сказал:

— Мнится, что знакомы мне эти места. Лощина уж очень приметна! Дозволь, Бож, проехать вперёд, оглядеться... Запуржило-то на много дней. Не сидеть же нам, не выжидать. А здесь тропа должна быть, знаю!

Разрешил Бож. И десятник вдвоём с Сампсой проехал дальше. В одну сторону подались, в другую — всюду глухая стена леса, везде снежные вихри, сугробы и ямы. Тропы и в помине не было.

Когда вернулись они, то не нашли ни приметной лощины, ни обоза, ни костров. Прислушались: ни криков людей не слышали, ни лая собак. Плюнул Нечволод в снег. Вот наваждение!.. Ещё раз огляделись; запомнили высокую ель и стали возле неё кружить. Каждый новый круг делали шире прежнего. Но тщетно — ни один круг не вывел к людям. И сами не заметили, как утеряли отсчётную ель.

Засмеялся Нечволод, прокричал:

— Верно, водит нас Сучковатый! Его известная повадка. Хитрый блуд!

Промолчал Сампса.

Пустили лошадей на вольный шаг. Пустили в надежде, что выведут кони к обозу, отыщут свой след, учуют дымок костров. И копи пошли.

А Сампса, прикрывая лицо от ветра, говорил:

— Не спи, хозяйка леса! Песни, добрая Миэликки[35]! Сжалься над сыном поляны! Над нарочитым этим сжалься!.. — говорил и тёр обмороженный подбородок. — Слышу: пахнет ягодами и мёдом. Пробуждается Миэликки! Скованы льдом ручьи и озёра. Обсыпаны снегом, спят дерева. Холодно! Холодно! А ты не спи, хозяйка Тапиолы! И ты, Тапио[36], лесной старик, не спи! Проясни над нами небо!

— Не слышу, что говоришь ты! — прокричал десятник.

Не отозвался Сампса, своё сквозь шум вьюги твердил:

— Проясни небо, Тапио! Дай силы коням, дай выдержки людям. Дай твёрдости копытам, дай мягкости тропе. Выведи, выведи из снежной круговерти. Пробудись, сжалься!..

Нечволод сказал совсем рядом:

— Гляди, уверенней кони пошли. А ты всё ворожишь, югорский колдун?.. — и засмеялся, хлопнув Сампсу по плечу.