Побеждая — оглянись

— Ты прав, добрый человек.

— Вот, вот!.. Да и про Любомира у нас много худого говорилось, поскольку многим он во хмелю навредил. Убили его из мести.

Помолчали. Потом Сампса Охнатию про ель сказал и про человека. И спросил, как рассудит он.

Охнатий ответил:

— Не знаю спор ваш. Но сам так думаю: в человеке что-то от полоза должно быть. В низах, подобно нам, живёт. Князю или нарочитому что? Он может ходить прямо. Может громко говорить, ведь всегда в глаза ему скажут: «Хорош князь! Хорош нарочитый!». А нам иное: голову поднимешь высоко — снесут, на прямую тропу выйдешь — затопчут, под ноги не глянут. А полоз скользит, между корнями изворачивается. Мал, слаб, но жив. И говорят: мудр полоз.

— Тёмные речи! — сказал песнопевец. — Таков ли Бож-рикс? Кого он понапрасну растоптал? Чью безвинную голову снёс?

— Про Келагаста тебе говорю. Он бы растоптал Веригу-бортника. А Бож глубок, Бож гибок. Верно: смотрит под ноги рикс. Потому и бежит чернь из иных вотчин под его защиту, потому и богато полюдье у Веселинова... Но о копытах никогда не забудет полоз, ведь не всегда различишь, кто скачет. А ты, Сампса, хвали ель, и прямоту, и высоту её. У гибкого князя песнопевец должен быть прям. От того польза всем будет. Песнопевец в стороне на холме стоит. Ему не нужно перенимать от полоза.

Когда в град вошли, расстались с попутчиком. Смерд пошёл к конюшням, а Вериге с Сампсой только рукой махнул. И слышали они, как спрашивал Охнатий у конюшей челяди:

— Малец мой охонский — Младитур — к кому приставлен? Как найти?

Показывали ему конюшие, а сына его хвалили:

— Смышлёный твой малец. Да дерзкий!.. Вперёд нас дело делает, а сделает — к нарочитым льнёт. Стоять Младитуру над отцом! Знай.

А Верига сказал песнопевцу:

— Полоз полозом! Хорошо Охнатий говорил. Но сам, заметь, голову высоко держит. Градчим в воротах не кланяется. Горд.

Пришли, легли на широкие лавы. У одной стены Верига навзничь лёг, как ложатся старшие. Сампса у другой стены лёг ничком, лицо в овчинах спрятал. Так молодому удобней спится.

Ляпа придёт, с белки и куницы шкурки снимет, счистит мездру. Тушки бросит собакам. С птицы пух обдерёт, выберет перья, вытянет тонкие жилы. Крупную птицу на полоти[57] разделит, над огнём опалит. Топлёное сало в чашу соберёт, отнесёт лечьцам. А те уже кореньев в ступе натолкут, коры отварят, с сушёным цветом и пыльцой перемешают, гнёзда осиные разотрут, измельчат духмяные травы. Ко всему добавят загустевших медов из бортей или воска, слегка подпарят в бездымном угольном жару, выдержат до потемнения цвета. И, всё смешав, разольют в берестяные кули, остудят. То будут целебные мази. Понадобятся они, когда вернутся дружины с бранного полюдья.

С градцевых городней смотрела Ляна вниз. Широк отсюда обзор, весь град виден, и похож он на муравейник или на гнездовья стрижей. И люди схожи с муравьями: также каждый своим делом занят, также сходятся и расходятся, уступают встречному путь. Их тихий говор не доносится сюда, до высоты птичьего полёта.

И виден ближний лес, и виден лес дальний. Жмутся друг к другу маленькие, отвоёванные от тех лесов поля, размежёваны валунами и кустарником.

Голубеет крутой изгиб Ствати. И в её излучине застыли песчаные островки, скованные обнажённым от снега льдом. На них жёлтыми пятнами видятся смёрзшиеся наносы камыша и соломы. Да сверкают, золотятся солнцем на поверхности льда первые студёные лужи.

Всё скорее рушатся остовы зимы: видно, не по снегу возвращаться риксовым дружинам. Вот-вот взломится, застучит на реках лёд: не по нему ступать копытам гривастых и высоких Веселиновых коней. Небо светлеет раньше, позже гаснет закат: да явиться нарочитым под стены града ясным днём, но не поздней ночью... Глаза девы неотрывно на Полудень глядят, в дальние перелески всматриваются до устали: вернуться риксу невредимым да, светлому, желанному, встреченным быть. Вместе с перелётными птицами вернётся Бож. И войско его вернётся так же многочисленно, как стаи этих птиц.

Слепило Ляну золотое солнце. Грей, щедрый Хорс, грей!.. Стена дальнего леса виделась в ярком свете чёрной. А обширные болота в пятнах озёр и извилистые речки-ручейки сверкали, отражая солнце, будто посыпанные серебром. Обдувал лицо тёплый ветерок. И он был, кажется, так же серебрист, как всё вокруг, потому что и над ним властвовал Хорс. Он грел, добрый Хорс, он слепил и красил, он наносил узоры или обесцвечивал.