Побеждая — оглянись

  утра, злобясь на свои похмельные головы, вновь сели за чисто застеленные столы. Но тут хватились Тать и нарочитые Божа-рикса. Вспомнили, что от самого рассвета его никто не видел. А может, и ещё раньше; этого уже вспомнить не могли.

И Бьёрн с конунгами искал дочь Гудвейг, расспрашивал о ней встревоженную челядь. Но никто не знал, куда могла подеваться Гудвейг.

Гиттоф-гот был бледен от злости. Он спрашивал старого свея:

— Где кунигунда, Бьёрн? Что я скажу Германариху?

И злился на гота досточтимый Бьёрн, говорил:

— Не меня — себя вини, Гиттоф! Не я, а ты обязан был следить за кунигундой, глаз с неё не спускать. Где был ты, когда рикс увёл Гудвейг?

Вспомнил Гиттоф-гот:

— Тот десятник! Я заметил: он опоил Торгрима, а сам остался трезв. Потом мы говорили о гуннах, я пил, а он перечислял подвиги кольчужников. Потом говорили о женщинах. Десятник хорошо знает женщин. Я удивился: он молод! Он отвлёк меня от кунигунды.

Бьёрн сказал:

— Антские меды — не вина готские! Кажется, мягки меды и сладки. Однако незаметно валят с ног. Видно, и тебя свалили.

Спрашивал у нарочитых Тать:

— Где Нечволод?

Нарочитые пожимали плечами и то же самое спрашивали друг у друга. Вельможные старцы поучали из своего угла:

— Предупреждали вас, не пейте. Не умеете ещё. Но всего берёте много!

Тогда велел Тать призвать градчих, что ночью стояли у ворот. Разыскали их нарочитые, привели в чертог вместе со стариком-конюшим.

Всех троих спросил Тать:

— Где рикс?

Переступали градчие с ноги на ногу. Конюший мял шапку в руках. Да боялся старик, что услышат лучшие и вельможные исходящий от него запах конского навоза, и будет им это неприятно. Оттого, думал, вельможные ещё сильнее разгневаются. Тогда милости не жди!

Не стали скрывать градчие, ответили на вопрос:

— Перед кем таиться?.. Он, старшие, светлый рикс, стало быть, с девой их, — указали на Бьёрна, — с княжной свейской и Нечволодом уехали в ночи. Пир ваш в самом шуме был, а Бож с теми двоими верхами за ворота ушёл. Велел о том до света не сказывать. А выжлецов не взял, хотя говорил, что на охоту едет. Какая охота?.. Про всё этот конюший подтвердит.

Так говорили, а сами все на кольцо-судилище косились. Боялись, не усмотрит ли Тать их вины? Слишком уж грозно спрашивает. Но отпустил тех людей Тать, вины не назвал.

Мрачен был Гиттоф-гот, не знал, как рассказать обо всём Германариху и следует ли рассказывать. Угнетали его теперь слова Бьёрна к Татю:

— За дочь свою спокоен я! Но я не спокоен за сватовство Ёрмунрекка к кунигунде. Я вспомнил, что даже не спросил её согласия... — здесь на Гиттофа с тревогой глянул старый свей. — А Бож не прост. Смел, сразу берёт то, что задумал взять. Сказывается Келагастова кровь!..

— Не будем спешить! — успокоил Тать. — Всегда вредит торопливость. И терзаться не будем! Что молодость совершит, старость уже не поправит. И нам, прошедшим путь, следует понимать их, идущих. Твоим же конунгам отдых нужен. Через волоки, скажи, как шли? Сами ладью тянули?

— Югра помогала. Югра этим кормится на волоках.

— Всё равно! Устали твои конунги.

Нижние венцы стен Мохони-града крепились на каменной основе, выложенной ещё в те времена, когда предки украшали узорами конские копыта, когда не забылись ещё предания о далёкой прародине и о Великом Пути. Стоял град на двух островах среди болот: большом и малом. Между островами — широкий плавучий мост из брёвен с настилом из тонких жердин.

Малоостровской градец Сащеки-рикса издавна вёл изустный счёт предков. И Келагаста Веселина относил к этому счёту. А начинался он с имён людей, пришедших сюда на конях с узорными копытами, изгнавших из берлог здешних медведей, убивших первого тура. В те времена каждый человек был велик, от каждого имени начинался знатный род. И медведи, и туры, и лоси, и кабаны в те изначальные годы были в два раза больше, чем ныне.

На большом острове Мохони-града сидели чернь-смерды. Полей-ляд почти не возделывали, жита сеяли мало. Болота вокруг. Кормились охотой, бортничеством, меной, тянули неводы. На время войны собирались в пешие дружины и шли под начало рикса. Воинского дела никогда не забывали. Часто устраивали гребные споры, кулачные бои, игрища «стена на стену», состязались в поднятии камней. Порой участвовали в этом и рикс, и нарочитые.

В Мохонь-град Большого Острова въехали по-княжьи. В раскрытые ворота въехали и, не сдерживая бега коней, уверенно правили к мосту на Малый Остров.

Тот мост прогибался под тяжестью всадников, отчего проступала между брёвен чёрно-зелёная вода.

Однако люди градца не спешили отпирать ворота, не узнан был ими Бож. Удивился Нечволод, видя, что рикс не зол за это на мохонских градчих. Сам же счёл за обиду. Сдвинул шлем на затылок, прядь волос выбилась из-под него и прилипла к потному лбу. Брови свёл, складка у переносицы залегла глубже. Потряс десятник копьём над головой, крикнул:

— Подслеповатые! Беды своей не знаете!.. Бож у ворот стоит. Отпирай живее!..