- Вы грязно играете, леди. Да, я хотел бы, чтобы Серена боролась. Но я - не Серена, и моя судьба - не ее судьба. До несчастного случая я никогда не осознавал, как важен для меня мой образ жизни. То, что я делал, было безрассудным и опасным, но, мой Бог, я жил! Я никогда не относился к людям, работающим с девяти до пяти, и лучше бы умер, чем ограничил бы себя какими-то рамками, хотя знаю, что миллионы вполне счастливы и довольны подобной рутиной. Это годится для них, но не для
- Разве хромота помешает вам рисковать? - испытующе спросила Диона. - Вы по-прежнему сможете прыгать с парашютом, забираться в горы. Сумеете пилотировать самолет. Или ровная походка настолько важна, что вы готовы умереть из-за ее утраты?
- К чему эта настойчивость? - отрывисто бросил Блейк, убрав руку с глаз и уставившись на Диону. - Что-то не припомню, чтобы я пытался сброситься на своем кресле с лестницы головой вниз, если это то, о чем вы думаете.
- Нет, но вы так же надежно истребляете себя другим способом. Вы позволяете вашему телу зачахнуть от пренебрежения. Ричард был в отчаянии, когда отыскал меня во Флориде; он сказал, что в теперешнем состоянии вы протянете не дольше года, и, увидев вас, я с ним согласилась.
Блейк затих, глядя на потолок, который изучал столько раз, что ей и не вообразить. Дионе захотелось обнять его и утешить, как она поступала с детьми, с которыми работала; он был взрослым мужчиной, но в некотором отношении таким же растерянным и напуганным, как любой ребенок. Ее внезапно смутила незнакомая потребность коснуться его, и она крепко сжала руки на коленях.
- А в чем ваша слабость? - поинтересовался Блейк. - Вы заявили, она есть у каждого. Расскажите, что тревожит вас, леди.
Вопрос вышел настолько неожиданным, что Диона не смогла уберечься от нахлынувшей боли, и дрожь сотрясла все тело. Слабость Блейка очевидна, достаточно увидеть его бесполезные, искалеченные ноги. Ее раны, почти столь же губительные, невозможно разглядеть. В жизни Дионы случались темные времена, когда смерть казалась лучшим выходом, мягкой подушкой для измученных ума и тела, перенесших слишком много жестокости
- Что, не нравится? - тихо усмехнулся Блейк. - Если вы суете нос в чужие секреты, так почему сами не поделитесь каким-нибудь из своих? Какие у вас слабости? Крадете из магазинов для развлечения? Спите с незнакомцами? Мошенничаете с налогами?
Диона снова вздрогнула и так сильно стиснула руки, что побелели суставы пальцев. Она не в состоянии рассказать ему, по крайней мере, не все, что с ней случилось, даже если он и имел право знать о некоторых ее бедах. Диона уже стала свидетельницей большинства забот Блейка, понимала, о чем он думает, сострадала его тоске и отчаянию. Никто из прежних пациентов не требовал от нее так много, но Блейк не похож на остальных. Он просил большего только потому, что и она добивалась от него сверхчеловеческого напряжения. Диона сердцем чувствовала, что, если промолчит сейчас, он перестанет к ней прислушиваться. Успех лечения зависит от ее ответа, от степени доверия, рождающегося между ними.
Диону заметно колотило, все тело было охвачено дрожью, которая сотрясла ее с головы до ног. Она поняла, что и кровать вибрирует. И, скорее всего, Блейк тоже чувствует это. Брови мужчины сошлись на переносице, и он неуверенно произнес:
- Диона? Послушайте, я…
- Я незаконнорожденная, - начала Диона, скрипнув зубами. Она тяжело дышала от попыток заставить себя вообще говорить, и ощутила, что покрылась испариной
- Я не знаю, кто мой отец, моя мать даже не помнила его имени. Она была пьяна, он тоже, - вот и пожалуйста! - у нее появилась дочь. Я. Она не хотела ребенка. О, она кормила меня, полагаю, поскольку я все еще жива, чтобы рассказывать об этом. Но никогда не обнимала, никогда не целовала, никогда не говорила, что любит. Фактически, она нашла способ дать понять, что ненавидит меня, ненавидит заботиться обо мне, ненавидит даже смотреть на меня. Если бы не пособие, она бы засунула меня в мусорный бак и оставила там.
- Но вы в этом не можете быть уверены! - отрывисто бросил Блейк, приподнимаясь на локте. Диона поняла, что он ошеломлен жгучей горечью в ее голосе, но, начав говорить, уже не могла остановиться. Даже если это убьет ее, нужно выплеснуть весь яд.