Почему и я христианин

Жизнь будущего века по Катехизису начинается с того, что в ожидании Воскресения души праведников находятся "во свете, покое и предначатии вечного блаженства; а души грешных в противоположном сему состоянии". Разве в будущем веке есть время?.. Затем по Катехизису Воскресение, Суд — и история мира заканчивается разделением его на два вечных царства: в одном — Бог, ангелы и праведники в вечном блаженстве, в другом — Диавол, бесы и грешники в вечных мучениях. И это второе царство зла пребывает как бы наравне с Богом, во веки веков!.. Такова картина, которую Катехизис составляет их текстов Евангелий и апостольских посланий — из символов духовной жизни, понятых в качестве прямой информации о будущей судьбе человечества. Хор радости и хор рыданий, Космос, окончательно разделенный между Богом и Дьяволом… НЕУДАЧА. Но ведь не об этом говорит апостольское слово: "БУДЕТ БОГ ВСЯЧЕСКАЯ ВО ВСЕХ" (к Коринфянам 1, гл.15). Однако Катехизис относит это пророчество только к блаженству праведных. Это будет блаженство телесное и будут разные разряды блаженства… И никакого милосердия к тем, кто страдает во аде: напротив, схоластики во главе с прославленным Фомой Аквинатом додумались, что блаженство святых и будет состоять в частности именно в созерцании наших страданий. Жизнь будущего века, как она изображена в катехизисе, не соответствует идее Святости Божией и не может быть предметом христианской надежды.

Мы НИЧЕГО НЕ ЗНАЕМ о посмертном существовании. Смотря на смерть отсюда, из здешней жизни, мы испытываем ужас. "Воистину страшно есть смертное таинство"… (стихира). "Ныне житейское лукавое разрушается торжеством суеты: дух бо оскудел от селения (лишился обитания), брение очернися (прах почернел), сосуд раздрася (сосуд разбился), безгласен, нечувствен, мертвен, недвижим" (стихира). Таинство смерти разрушает здешнюю жизнь и этим делает ее бесконечно значительной. Только здесь, в этом преходящем царстве суеты, человек БЫЛ СВОБОДЕН в своем отношении к Богу, в своем выборе добра или зла, в своем строительстве личной истории, — и эта возможность, возможность ТАКОЙ СВОБОДЫ никогда уже НЕ ПОВТОРИТСЯ… Сосуд разбился. И вместе с ужасом телесного распада, вместе с сознанием этой неповторимости свободной жизни — в таинстве смерти с великою силой мучительно переживается реальность нашей ЛЮБВИ." Смерть есть не только предельное зло, в смерти есть и свет. Есть откровение любви в смерти. Только в смерти есть предельное обострение любви. Любовь делается особенно жгучей и обращенной к Вечности. Духовное общение не только продолжается, оно делается особенно сильным и напряженным, оно даже сильнее, чем при жизни" (Н. А. Бердяев). В смерти есть откровение любви — и в любви есть откровение Божественной жизни. Надгробное рыдание творяще песнь (претворяя в песнь): АЛЛИЛУЙЯ… Само на"дгробное рыдание наше претворяется в святую хвалу. Слава Богу, что человек в своей земной жизни, в красоте своей личности "заработал" себе такую скорбь — такую ЛЮБОВЬ. И есть тут еще более глубокое, невыразимое уже никакими словами переживание, когда в величии нашей человеческой скорби мы приобщаемся к величию Божественной жизни… Кажется, именно это обозначается в одном месте похоронного марша Шопена. Вероятно, кому‑то хотя бы отчасти доступно и то, что написал Философ о духовном общении после смерти. Это не видения или голоса, а нечто несравненно более глубокое, — когда после кончины близкого человека мы чувствуем, что душа, личность его не "исчезла", а напротив — как‑то ЧУДНО ПРИБЛИЗИЛАСЬ… И есть у нас такие дорогие близкие люди, которые, слава Богу, еще живут с нами на этом свете и о которых мы и подумать не смеем, чтобы душа такого человека могла когда‑то "уничтожиться". Тут и разум подсказывает: ведь не материальные же клетки сотворили прекрасную ЛИЧНОСТЬ, и не может она из‑за разрушения материальных клеток "уничтожиться". НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

Но вот, с другой стороны, многих из нас подавляет эта столь распространенная теперь, можно сказать, всеобщая убежденность, записанная еще в Библии:

"…Участь сынов человеческих и участь животных — одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом".

(кн. Эклесиаст, гл.3). Умирают собака, корова, дельфин, которые были так нам близки, так нас "понимали", которых мы так ЛЮБИЛИ — но мы не сомневаемся, что уничтожились "личности" этих животных; чем же лучше их человек? Для мужицкого нигилизма соображение это непобедимо. Против человеческого бессмертия говорит как будто и то распадение личности при жизни тела, которое мы наблюдаем у сумасшедших или при глубоком склерозе… В личное бессмертие не верил Эйнштейн:

"… Я не хочу и не могу также представить себе человека, остающегося в живых после телесной смерти — что за слабые души у тех, кто питает из эгоизма или смешного страха подобные надежды"