Почему море соленое

Тогда ведь тоже во всех газетах писали, что, если враг нападет, мы его одним ударом разгромим. А вышло сам знаешь как. Вот и теперь пишут шибко бойко да спесиво, а не зазря ли опять? Как бы снова не оплошать нам. На парадах-то и раньше технику показывали, а вот есть ли она на кораблях и в полках? Я понимаю, что нынче времена и порядки не те, что были, а все-таки нет-нет да и сомнение берет. И ладно бы одного меня, а то и некоторые другие фронтовики такое беспокойство высказывают. Народ-то об армии заботу большую имеет, ничего для ее вооружения не пожалеет, потому что на себе испытал всякие беды и знает, кто его защищает. Так ты хоть без подробностей, но сообщи: верно ли, что мы не только по людям, а и по технике сильнее всех?

А если чего вам не хватает, тоже намекни, мы тут мобилизнем бывших фронтовиков. Их, почитай, на каждом заводе тысячи, и, скажи только слово, будут по две и по три смены на армию работать. Накладное это дело, да что попишешь. Если не будем тратиться на армию, потеряем все, что потом и кровью, жизнями людскими завоевано.

Если еще доведется быть возле Королевского замка, дак найди то место, где меня ранило. Если от речки стать лицом к замку, дак по правую руку от него метрах в трехстах дом стоял краснокирпичный. Только мы из подвала этого дома выскочили, фашист и полоснул из пулеметов, а потом и мины кидать начал. Тогда, значит, меня и зацепило.

Поклон тебе шлет дядя твой, Егор Тимофеевич. На Октябрьскую он гостил у меня. Зову его на зиму к себе, да он никак от своей избенки не оторвется. Погостить, говорит, еще приеду, а насовсем не хочу. Тоже здоровьишком пошатнулся, годы берут свое.

Хотелось бы мне опять те места повидать, как они выглядят. Большое разрушение там в войну было, сейчас, поди, все заново построили. По моему здоровью и состоянию не трогаться бы мне, да уж больно хочется. Может, к весне и соберусь. Как, одобряешь, или не надо?

Пиши мне чаще, хоть понемногу, но чаще. Окромя Егора, у меня теперь родни здесь нет. Правда, добрых людей много, внимание мне оказывают, а все-таки родное-то оно ближе.

С приветом к тебе твой отец Федор Соколов.

Писано 14 ноября 1968 года».

21

С тех пор, как я уехал из дому, жизнь моя раскололась на две половины. В одной остались отец, Тоня, дядя Егор, школа, ребята — все, что было раньше. И это «раньше» теперь казалось втрое дороже и ближе. Почему-то вспоминалось только хорошее.

Отец запомнился на выпускном балу торжественным и гордым. Я первым в роду Соколовых получил среднее образование, и отец страшно гордился этим. «Один воспитывал, без матери, а вот выучил», — говорили его приятели, и отцу это особенно льстило. Поэтому и отважился на ту самую длинную в своей жизни речь, что произнес на балу. Мне и сейчас хорошо запомнилось выражение его лица, когда он, ткнув меня в бок, спросил: «Как я там? Не тово?»

Дядя Егор вспоминается в гладкой сатиновой рубахе, немного хмельной. Зажав меня между колен, он вытаскивает из мешка гостинцы: круги мороженого молока, мед, рыбу, сало… «Вот, Коська, самое натуральное питание, стало быть, самое пользительное. Ешь до отвала, расти. Ты ведь в отца пошел, нашего корня, соколовского, стало быть, жрать должен здорово. Потому как весь наш род — ядреный, и пожрать мы пре-евеликие мастера! А в еде — вся основа, вся суть человека».

Даже Галка Чугунова сейчас казалась мне вполне симпатичной, и меня уже не раздражал запах «Красной Москвы».

Антоша запомнилась такой, какой я увидел ее в тот весенний предмайский день на берегу Миасса.

Тогда мы и решили стать геологами.

Да, тогда мечталось много и хорошо, может, потому, что мы вольны были думать о чем угодно, высказывать любое желание, поступать так, как нам вздумается. Мы были свободны. Но эта свобода осталась в той половине жизни, в прежнем мире. И он, прежний, властно звал к себе, именно он казался реальным и устойчивым. А все, что было в теперешней жизни, представлялось пока лишь временным, как сон.

Сейчас была стальная громадина, в которой жили несколько сотен одинаково одетых, одинаково подстриженных ребят, подчиненных одинаковому для всех распорядку дня, одним уставам и наставлениям. Здесь господствовали не твоя воля и желание, а власть. Люди делились только на две категории: начальников и подчиненных. Все начальники требуют, прежде всего, одного: беспрекословного повиновения.

Старший лейтенант Саблин приказал мне спуститься в гиропост и позвать старшину первой статьи Смирнова. Я решил, что быстрее вызвать старшину по телефону, и позвонил в гиропост. Через три минуты Смирнов был уже в штурманской рубке, а еще через минуту старший лейтенант Саблин за неточное исполнение приказа объявил мне взыскание. Вечером, когда я убирал каюту Саблина, то спросил у него:

— Товарищ старший лейтенант, за что вы меня наказали?

— А разве вы не слышали? Могу повторить: за неточное выполнение приказания.

— Но ведь я хотел как лучше.