Почему он нас уничтожал?

До мировоззренческого переворота, обусловленного исследованиями Гомодомора, я был таким же, как и все другие, советским ученым. То есть на ж торию смотрел под классовым углом зрения, рассматривал капитализм и социализм как общественно-экономические формации, считал неколлективизированное крестьянство мелкой буржуазией, верил в то, что коллективная собственность на средства производства может существовать, а колхозы и являются коллективной собственностью крестьян. Спецхранилища в библиотеках и архивах, то есть разделение информации на открытую и закрытую, я считал нормальным явлением. Но именно поэтому не мог понять почему голод 1933 года был запрещенной темой. В Украине не существовало человека, который бы не знал о нем, так зачем же эту информацию закрывать? Мой старший коллега, который также заведовал отделом в Институте истории АН УССР, в минуту откровенности сказал, что в его селе нее знали, кто кого съел. Так и жили с этим знанием всю жизнь…

Когда хорошо известные мне ответственные работники в аппарате ЦК Компартии Украины услышали об образовании комиссии Конгресса США но украинскому голоду, они впали в состояние постоянного стресса. В упомянутой выше докладной записке секретаря ЦК по идеологии и главы КГБ УССР от 11 февраля 1983 года содержалась, адресованная нашим специалистам за границей, рекомендация: в полемику по поводу голода не вступать. Было понятно, что полемика является проигрышной при всех обстоятельствах. Теперь, однако, прятать голову в песок не получилось.

Осенью 1986 года ЦК КПУ создал так называемую антикомиссию, Оказался в ней и я. От ученых ждали исследований, способных «разоблачить фальсификации украинских буржуазных националистов».

В спецхранилищах я работал и раньше, но «особые папки» компартийных комитетов стали доступны только сейчас. У советских архивов была одна особенность: исследователь мог иметь доступ к 99,9 % дел, но все существенное для истории тоталитарного государства содержалось в недоступных для него 0,01 % дел.

За полгода работы в архивах я изучил положение в сельском хозяйстве начале 30-х годов. После этого в моем сознании некоторые привычные со школьной скамьи причины поменялись местами со следствиями. Новые причинно-следственные связи часто совпадали с тем, что приходилось читать в «антисоветской» литературе.

Пока работал в архивах, работа комиссии свелась к нулю. Наверное, в верхах поняли, что перед учеными поставлена нереальная задача. Уже от себя лично обратился в ЦК с аналитической запиской, в которой предложил признать факт голода.

Сейчас понимаю, что требовал от цекистов невозможного. Действительно, почему столь долго длилось сталинское табу на признание факта голода? Преемники Сталина после XX съезда КПСС легко пошли на осуждение политического террора 1937–1938 годов, потому что от него пострадала, в первую очередь, правящая партия. В отличие от индивидуального террора, проводившегося органами государственной безопасности, террор голодом в 1932–1933 годах осуществлялся партийными комитетами, комсомолом, профсоюзами, комнезамами. Как можно было признать, что Сталину удалось использовать систему власти, которую все называли «народовластием», для уничтожения народа, то есть геноцида? Разоблачая голод, нельзя было разговорами о сталинизме прятать органические изъяны советской власти за широкую спину вождя.

Записку писал, еще не избавившись от многих стереотипов официальной исторической концепции. Это помогало, как сейчас понимаю, так выстраивать аргументацию, чтобы она не казалась слишком взрывной для тех, кто должен был принимать политическое решение о признании факта голода.

Речь шла только о признании факта голода. Если я, специалист в области истории межвоенного периода, в 1987 году еще не мог интерпретировать этот загадочный голод как геноцид, то наши начальники в компартийных комитетах еще дальше стояли от подобной интерпретации. Да, были известны вышедшие на Западе книги, в которых жертвы голода 1933 года рассказывали, что власть намеревалась уничтожить их. Но такие рассказы всегда воспринимались в СССР как антисоветская пропаганда и отбрасывались.

Перечитывая сказанное здесь о способности или неспособности наших тогдашних власть имущих признать факт голода, поймал себя на противоречии: утверждаю, что требовал от цекистов невозможного и одновременно настаиваю на том, что они не могли отождествлять голод с геноцидом. На самом-то деле здесь нет противоречия. Я читаю курс методологии истории будущим магистрам и всегда акцентирую их внимание на явлении презентизма: человек наделяет прошлое чертами современности, которых там на самом деле нет, и не замечает в том прошлом черт, отсутствующих в его собственной жизни. Чтобы прошлое заиграло присущими только ему красками, нужно подходить к нему, имея профессиональные знания.