Почетные арийки

Париж, март 1941 года. В особняке семейства Сован д’Арамон повисла тяжелая тишина, прерываемая лишь треском радио. Бертран изнывал от тоски. Национальное собрание — нижняя палата парламента — прекратило работу, и у него больше не было трибуны для выступлений. Вместо парламента с его шумными депутатами в Бурбонском дворце расположилась военная комендатура зоны «Большой Париж». Граф проводил целые дни, запершись в своем кабинете с радиоприемником. Закончив читать газеты, он слушал классическую музыку и театральные программы на «Радио Париж». Увлекался он и политическими передачами. Некоторые из них откровенно поощряли доносы, например Repetez-le[11], полностью посвященная обличительным письмам. Сюзанна не могла понять, зачем он продолжает слушать это безобразие. Она неоднократно врывалась в его кабинет и решительным жестом выключала радиоприемник. Она бы предпочла, чтобы он сходил куда-нибудь, вместо того чтобы метаться взад и вперед, как загнанный зверь. Она знала, что это могло кончиться встречами с женщинами легкого поведения, но ей было уже все равно. В свою очередь, она стала больше, чем обычно, заниматься домашним хозяйством. В эти времена дефицита и ограничений нелегко было достать нормальную еду. Их кухарка Сесиль ежедневно в пять утра отправлялась в магазины на улице Вавилон, где они были зарегистрированы. Вооружившись продовольственными карточками и талонами на питание, она часами стояла в очередях ради нескольких подгнивших овощей или маленького кусочка мяса. Иногда продукты заканчивались еще до того, как она успевала войти в магазин. Каждую неделю графиня выдавала ей некоторую сумму денег, чтобы она могла дополнить эти скудные регламентированные покупки продуктами, приобретенными на черном рынке. Конечно, за них приходилось переплачивать, но консьержка в соседнем доме предлагала овощи, фрукты и мясо прямо из деревни. Несмотря на все эти меры, сахара не хватало, кофе был полупрозрачным, бифштекс — тонким. Каждый день представлял собой схватку с бытом, в которой приходилось действовать все более изобретательно, чтобы приспособиться к дефициту. Курятина закончилась? На воскресный обед подавали голубя. Чтобы вырваться из этой удушающей рутины и на секунду забыть о новых антиеврейских выпадах, которыми пестрели газеты, они позволяли себе некоторые безумства. Раз в неделю граф и графиня отправлялись в ресторан, чтобы насладиться полноценной едой, как и до войны. Удовольствие от их любимых устриц в «Прунье» или обеда в «Тур д’Аржан» было приправлено стыдом, но от этого становилось еще острее.

И вдруг у Сюзанны пропало желание куда-либо выходить. Одно за другим она отклоняла предложения мужа, всегда находя уважительную причину, чтобы остаться дома. Опера? Там ставят исключительно Вагнера, и весь партер забит неотесанными немецкими офицерами. Воскресные дневные концерты в Гаво или Плейель? Раз еврейские музыканты туда не допускались, она не видела причин поддерживать эти позорные мероприятия. Утренние спектакли? У нее больше нет настроения для комедий. Даже их еженедельные визиты в рестораны пришлось отменить. Она больше не могла выносить вида немецких кепи и военных кителей в гардеробах.

Эта новая разновидность аскезы настигла ее после спектакля в театре «Ателье». Давали «Ужин в Санлисе» Жана Ануя — комедию с привкусом горечи, в которой чудовищные персонажи, закостеневшие в своих привычках, лицемерят и идут на всевозможные хитрости, чтобы сохранить видимость благополучия. Трудно было не узнать себя в образе Анриетты — богатой мещанки, за чей счет живут ее мелочное окружение и неблагодарный муж. Глубокие диалоги и их вопиющая правдивость потрясли Сюзанну. Ее руки вцепились в бархат подлокотников на словах одного из главных персонажей: «Да, тут есть одно „но“… В жизни всегда находится „но“, если соскрести с нее лак. Разрешите дать вам совет? Вы, кажется, не лишены здравого смысла. Так вот, никогда не занимайтесь этой работой, она опасна. Не соскребайте лака, мадемуазель, не соскребайте! Для спокойной жизни вполне достаточно видимости счастья»[12]. Эта фраза прекрасно бы подошла для описания той жизни, которую она вела. Она позволила окружить себя ложью. Из тщеславия и гордыни заточила себя в мире пустых, смехотворных химер. Вся ее жизнь прошла в поддержании видимости благополучия, в этом шатком равновесии притворства и принужденного смеха. Мы живем на театральной сцене, думала она, где изображаем веру, и сами верим тем больше, чем успешнее спектакль. Оказавшись лицом к лицу с самой собой, она почувствовала головокружение. Она жила на этой чудесной карусели иллюзий, но теперь лак стал отслаиваться, обнажая совершенно иную правду.

Именно с того странного вечера все и началось. Через два дня она получила первое письмо. Ее била дрожь, когда она читала это послание, написанное большими буквами: