Почтальон, шире шаг!

Затем снова наклоняется над кошелкой и, покопавшись в ней, протягивает мне круглый, облитый сверху чем-то блестящим и, наверно, сладкий-пресладкий пряник.

— Бери, дитятко, бери, не стесняйся, — говорит мне чужая, незнакомая женщина, совсем не похожая вблизи на мою маму. А глаза у нее добрые и ласковые, как у мамы, и такие же ласковые, теплые руки.

Она идет дальше по большаку, а я стою, сжимая в одной руке конфету, а в другой пряник, и долго смотрю ей вслед. Смотрю, пока она поднимается на пригорок и не исчезает за ним.

И сбитый на ноге до крови палец ни капельки не болит.

2

Июньским вечером 1945 года товарняк, на котором я добирался в родные места из госпиталя, притормозил на знакомом с довоенных времен разъезде. С помощью попутчиков я кое-как выбрался из вагона, подхватил протянутые мне попутчиками костыли и не успел сделать двух шагов, как поезд снова загремел на рельсах.

Я обождал, пока перед глазами не проплыл последний вагон, перебрался, проваливаясь костылями в сыпучий гравий, через железнодорожное полотно, вышел на полевую дорогу и остановился, чтобы перевести дух и вытереть вспотевший от волнения и напряжения лоб.

Долго отдыхать я не мог. В мыслях я уже заходил на наш двор, нажимал на щеколду в двери, видел до щемящей боли родное мамино лицо. Что она делает теперь? Знает ли, предчувствует ли, какой сюрприз приготовил ей «старшенький»?! Я нарочно не послал телеграмму, чтобы зря не волновалась, не бегала за околицу. Отец, наверно, сейчас крошит на скамейке острым топором табак. Он всегда крошит табак по вечерам, утром некогда. А Гришка с Миколкой скорее всего еще гоняют по улице…

Я спотыкаюсь о какой-то камень, затаившийся миной в пыли на дороге, и острая боль обжигает левую ногу. Невольно скриплю зубами и снова останавливаюсь. А зря я все-таки отказался от сопровождающего. Рана еще как следует не зажила, теперь натружу ногу, и все начнется сначала…

Правда, в дороге я чувствовал себя нормально. Госпитальные друзья-москвичи перевезли с одного вокзала на другой, посадили в вагон. Даже Москву немного показали. Да и в вагоне было кому принести кипяточку, помочь при случае. А здесь — ни души. Хоть бы какая повозка или попутчик…

По госпитальным коридорам на костылях я бегал довольно живо. Но теперь убеждаюсь, что разбитая проселочная дорога — еще не для меня. Болит нога, жжет под мышками от костылей, деревенеют пальцы рук. Да и «сидор» — вещмешок с нехитрым солдатским скарбом — оттягивает плечи.

Однако идти надо.

Вот уж не думал, выходя из вагона на разъезде, что не встречу ни души. До войны разъезд был настоящей станцией. К приходу поезда на нем толклось несчитанное множество народа, приезжали и на телегах, и на грузовиках. Теперь же все опустело.

Только бы добраться до Рымарщины. Там будет полегче.

Где-то далеко тарахтят колеса. Мелкий перестук врывается в мои размышления. Он приближается, становится громче, отчетливей. Я схожу с дороги, делаю еще несколько шагов.

— Э-гей, погоди! — слышится сзади. — Не спеши, солдат, пожалей ноги.

Повозка останавливается, с нее соскакивает бородатый дедок в офицерской фуражке с голубом околышем, подбегает ко мне, пригнувшись, снизу вверх, пытливо вглядывается мне в лицо.

— Не Алеси ли Лукашовой сынок? — спрашивает он.

— Нет, отец, я не здешний, — отвечаю я. — Мне еще до Воробьева ковылять. Слышали про такую столицу?

— Как не слышать! — смеется дедок. — Слышал, солдат, слышал. Да и бывать доводилось. Не такой далекий свет, твоя столица, верст двенадцать от нас. Хотя для такого ходока, как ты, и верста — дорога.

Он смотрит на мои костыли, на поджатую ногу и бросается к повозке, начинает что-то перекладывать в ней. Слышится металлический звон, скрежет.

Через минуту-другую дедок снова подбегает ко мне.

— Пошли, сынок, садись.

Он помогает мне снять вещмешок, подсаживает на повозку, подкладывает под раненую ногу соломы, пристраивается с краешка сам.

— Но-о, Сивый, пошел помаленьку.

Дедку лет за шестьдесят. Но он еще по-молодому подвижен и разговорчив.

— Ты поудобнее устраивайся, соколик, — говорит он. — Приляг лучше, ноге спокойней будет.

Я вытягиваюсь, разгибаю ногу в колене, и мне кажется, что в ней и впрямь унимается, утихает боль. В спину мне упирается что-то острое, и я нащупываю рукой в соломе холодный железный зуб.

— Осторожнее, сынок, — говорит дед, — а то еще порежешься. Это ж я, понимаешь, в самую Жоровку за ножами для косилки ездил. Бригадир завтра косить надумал, а косцов — сам знаешь — кот наплакал. Бабы, само собой, пойдут, детвора… Так вот, может, косилку наладим.

Деду и о своих заботах рассказать хочется, и меня расспросить, и он не выдерживает:

— Где это тебя, сынок?

— Под Варшавой.

Дедок, кажется, аж привскакивает на своем месте.