Почтальон (СИ)

Пашка возвращался домой довольный. Этот легавый, может, силач был, и в футбол играл неплохо, но на удочку попался — и домой позвал, и накормил, теперь ему, Пашке, семафор открыт, там поможет, тут подсобит, в доверие вотрётся, а там уже пусть дядя Митяй решает, что с ними делать. Окошки на доме хлипкие, дверь на щеколду запирается, подцепить — раз плюнуть, на чердак есть отдельный лаз со двора. А главное, нет собаки, у местных кобели брешут, чуть к забору подойди, собака, её пока зарежешь или отравишь, время отнимает, а коли нет — считай, дом открыт. Совсем граждане о своём здоровье не беспокоятся, таких почикать, что младенца обнести. Парень даже прикинул, как это удобнее будет сделать, часа в два-три ночи, когда сон самый сладкий, и бритвой — она идёт без усилий, горло располосовать ума не надо, даже этого бугая можно одним движением, а уж девчонку-то на раз, там шейка тоненькая.

Осталось только Митрича дождаться, тот пропал куда-то, в пятницу как на дело пошёл, так и не вернулся. Но такое уже случалось, так что Пашка особо не беспокоился, раз Фома не наведывается, значит, в порядке всё, иначе давно бы уже тряс его. Ничего, ещё годик при нём продержится, и на вольные хлеба, Митрич, конечно, свой и заботится, но ценности-то припрятывал, за эти два дня Пашка весь дом перерыл, и нашёл-таки схоронку в погребе. В ямке за кирпичом лежал наган, тот самый, что Митрич ему давал, а потом отобрал, рядом с ним триста золотых червонцев, завёрнутые по двадцать монет в папиросную промасленную бумагу, и связанные ниткой колечки с камушками. Значит, брехал дядя, что Краплёный его склеил, утаил свою долю, и с Пашкой не поделился. Так же как и теми деньгами, что за пограничников получил, припрятал их куда-то дядя Митяй, а куда, не говорил. Выдавал, гад, по три целковых на неделю, а сам жировал.

То ли дело Фома, как надо чего, в форту залезть или по карманам пошарить, всегда платил исправно, и вообще, бандит для Пашки был объектом для подражания, вот таким он хотел вырасти. Чтоб валить с одного удара, как тех пограничников, они даже пикнуть не успели. Дружок-то его, Фима, не такой, недалёкий он. А ещё Фома потихоньку Пашку воровскому делу учит, доверяет. Пашка в уме перечислил, что надо сделать, когда увидит Митрича, что рассказать, а что на потом оставить, и как золотишко себе припрятать вовремя, с такими деньжищами он себе фиксы золотые вставит, купит золотые же котлы, маруху заведёт и кататься будет только на извозчиках, а жрать — в приличных кабаках.

— Ты где шляешься? — спросил его предмет для подражания, стоило Пашке переступить порог.

Фома смог залезть в дом совершенно незаметно, все условные схоронки, которые Пашка расставил, были на месте, и всё равно, вот он, сидит за столом, ножик крутит.

— За едой ходил.

— И где она?

— Съел.

— Ладно, — Фома подвигал по столу промасленный свёрток, который Пашка разыскал в погребе, развернул его, потёр уродливый шрам на щеке. — Машинка откуда, желтуха и цацки?

— Мне откуда знать? — глаза у парня предательски забегали, — может, хозяев прежних?

— Хозяев, значит? — бандит поднялся, посмотрел на Пашку. — В наследство оставили сиротам добрые люди.

Недобро посмотрел, холодным взглядом, словно Пашка уже покойник. Парнишка бросился к двери, распахнул, и тут же сильный удар отбросил его на середину комнаты. За дверью стоял Фима.

— Подарок они вам оставили? — Фома не торопясь подошёл к парню, ударил без замаха кулаком в живот. — Ты мне не бреши, как пёс, выкладывай на чистоту.

Говорил Фома неторопливо, спокойно, и от этого Пашке совсем страшно стало. Из своей недолгой жизни он вынес две вещи, во-первых, что бы не спросили, нельзя сразу признаваться, никак нельзя, ни при каких обстоятельствах, и второе, если надо кого сдать, делать это надо вовремя. Вот как Митрич намекал, что это он легавых на Краплёного навёл, мол, так этим гнидам и надо. Только не сходилось что-то в его словах, но Пашке и тогда, и тем более теперь обдумывать это было недосуг, Фома бил несильно, с ленцой, но очень больно. А потом, видя, что парень только сопли по лицу размазывает, но ничего толком не говорит, присел рядом на корточки.

— Вот что, Павел, так-то ты кремень, молодец, только если ты мне сейчас добром всё не поведаешь, я тебя резать начну. Сначала кожу с лица сниму, потом пальцы по одному откочерыжу, а там и до глаз с ушами дело дойдёт, и тогда уже ты точно жмурником станешь. Вот и подумай, стоит ли Митрич твоей жизни.

Пашка уже и думать ни о чём не мог толком, стоило лезвию ножа прочертить линию от виска до шеи, выложил всё, как есть — и как Митрич с Краплёным разбежался в Москве, а потом подался сюда, и как банду Краплёного вязали, и про Травина рассказал, что Митричу его портрет показывали, и много ещё чего.