Почти идеальная семья

– Лерочка, вы об окружающих лишь по себе судите, очеловечиваете, так сказать. В этом ваша ошибка. Не было у девицы никакой любви. Никакой и ни к кому. Одна голая ревность и уязвленное самолюбие. И характер неуравновешенный. Скорее всего, не от психической какой-то патологии неуравновешенный, а от эгоизма и твердого убеждения, что весь мир вращается исключительно вокруг нее. Знаете такой тип людей? И если взглянуть на ситуацию с этой точки зрения, то все сходится. По Юлькиному представлению о себе великолепной, Амелин даже смотреть не должен был в сторону какой-то там Машки, а он смотрел, и даже больше. Подонок кайфовал от того, что мотал девкам нервы, отдавая предпочтение то одной, то другой. Кстати, и сама Машка могла Юльку достать. Чем конкретно? Она могла подельницу третировать словесно. Или троллить, как теперь выражаются. За такие вещи можно возненавидеть, поверьте, я знаю, о чем говорю. А если к тому же Лепехиной приходилось терпеть унижения в присутствии этого козла Амелина, то Дубровина явно напрашивалась на неприятности. Видимо, в тот день какая-то реплика взбесила Юльку в особенности, и сдержать импульс она не смогла, прибила Машку первым, что попалось под руку. Не нашлась, как ответить на очередную гадость, и прибила. Или сказанная Машкой гадость была уж на редкость гадкая, не знаю. Но прежде чем смыться с места преступления, Лепехина решила отомстить и Амелину тоже. После устранения соперницы он вообще стал Юльке неинтересен, но за унижения он должен был заплатить. Юлька и отомстила – выгребла из карманов выручку, а из сумки – остатки товара. Пусть с местным «папой» теперь разбирается. Да и деньги ей лишними не показались. Конечно, напрасно она серьги с покойной взяла, но здесь, скорее всего, застарелая зависть. Похоже, нравились ей эти висюльки. Или взяла трофей по праву победителя. А может, магию какую-нибудь приплела, как аборигены островов – забрать силу поверженного врага, сожрав его печень, подразумевай – присвоить украшение, но тут я не эксперт. Ну а если согласиться с вашей схемой, Лерочка, то акту мародерства в ней места не находится. Вы даже об этом постарались умолчать. Или подсознательно упустили из виду. Не огорчайтесь, я тоже не сразу научилась мыслить логически. Ну как, отстояла я вашу версию, Сергей?

– Гм… – сказал Кутузов, спрятав глаза.

Он вообще, как заметила Лера, опасался быть излишне насмешливым, если это могла принять на свой счет Киреева. Дышать в ее присутствии майор, конечно, не забывал, но, когда обращался к Надежде Михайловне с вопросом или отвечал на ее вопрос, тон его менялся.

Интересно, как к этому относится Лапин? Хотя Лапин, наверное, не обращает на это внимания. Майор не выходил за рамки приличий, а то, что Наденька нравится мужчинам, открытием для Ивана Лапина не было. Это норма и данность, к которой он привык. Главное, чтобы самой Наденьке не нравились мужчины. Никакие, кроме него самого.

Попавший в свою же западню Кутузов старательно взвешивал ответ. Наконец он заговорил, позволив себе самую малую порцию вполне добродушной иронии:

– Ну, как вам сказать… В общих чертах, да, отстояли. Однако хочу заметить, склад ума у вас, дамы, необычный.

Киреева, в силу особенностей натуры, иронию на свой счет не приняла, хоть, конечно же, и не пропустила. Бросила торжествующий взгляд на Валерию.

Валерия сникла.

Кутузов меж тем продолжил, несколько осмелев:

– И как это вы, женщины, умудряетесь в каждом мотиве «розовые сопли» отыскать? Извиняюсь, чувства-с. Любовь-морковь, то-се… С чего вы взяли, милые дамы, что Юля была влюблена в Амелина? Или хотя бы только ревновала? И что девицы собачились из-за него вплоть до мордобоя?

Надежда Михайловна сердито проговорила:

– Сергей, вы издеваетесь? Вы же сами это говорили!

– Я?! – совсем уж потеряв меру, театрально поразился Кутузов. – Я вам лишь пересказал показания подследственного.

– И что? – спросила Киреева, все более раздражаясь.

Ей не нравилось, как складывалась ситуация, и не нравилось, что стала мишенью для идиотских мужских острот. Обиднее всего, что она сама не заметила уловку и предсказуемо попалась на нее.

Надежда Михайловна негодующе посмотрела на майора, позволившего по отношению к ней такой фортель.

Кутузов не любил, когда Киреева сердилась, Валерия права. Даже не то чтобы не любил, а боялся, когда она начинала на него сердиться. Поэтому, когда Надежда Михайловна демонстрировала недовольство, майор тут же пугался, что теперь она обидится до гробовой доски, и начинал заискивать и мельтешить, в сильной надежде, что окружающие его мельтешения не увидят. И Киреева, кажется, догадывалась отчего он впадал в тихую панику, хоть майор и шифровался, как агент под прикрытием. Временами он даже переигрывал и разговаривал довольно нахально, но только не сейчас. Сейчас он заторопился объясниться: