Почти как мы. Вся правда о свиньях

Кабаны и свиньи нередко участвуют в сюжете, а в наиболее показательном с этой точки зрения отрывке Одиссей со спутниками прибывает на остров богини-чародейки Цирцеи, которая встречает высланных вперед разведчиков напитком. Выпив его, путники жалеют, что даже к губам его поднесли. Зелье превращает их в стадо хрюкающих свиней. Ударом жезла несчастных загоняют в закуту[307]. Если из истории о зачарованной команде Одиссея и можно что вынести о жизни свиней, так это то, что им не позавидуешь. Люди, оказавшиеся в обличье «девятигодовалых свиней»[308], плакали в хлеву и были лишены дара речи. Когда же Одиссей спас товарищей, разделив ложе с Цирцеей, они так возрадовались, что тронули этим сердце волшебницы.

Впрочем, не все античные мыслители разделяли уверенность Гомера в прискорбности участи свиней. Греческий историк Плутарх (ок. 46 – ок. 127) смотрел на это иначе. Отталкиваясь от той же сцены «Одиссеи», он сочиняет диалог героя и свиньи Грилла, из которого не так уж просто заключить, кому приходится труднее: свинье или человеку[309]. По Плутарху, Цирцея не готова отпустить путников только за то, что Одиссей с ней возлег. Вместо этого она спрашивает героя, отчего он уверен, что пленники захотят вернуть человеческий облик. Одиссей отвечает, что доказать это он, бесспорно, не может, ведь свиньи говорить не умеют, однако он полагает само собой разумеющимся, что люди не захотят влачить «жалкое и постыдное» существование в облике таких животных. Цирцея в ответ наделяет одну из свиней даром речи, и тут же Одиссею становится ясно, что он ошибается. Грилл, как называет себя его собеседник, вернуть людской облик не желает. Всего за несколько часов существования в теле свиньи жизнь человеческая стала казаться ему предосудительной и аморальной. Одиссей силится убедить Грилла в обратном, но раз за разом уступает в споре. К концу диалога становится очевидно, что Грилл красноречивее и высоконравственнее, чем Одиссей мог бы помыслить. И это о многом говорит.

Хотя Грилл почти не комментирует, что представляет из себя жизнь самих свиней, в основе диалога Плутарха лежит мысль, известная с давних времен: они умны. Не случайно именно свиньи в аллегорической повести Дж. Оруэлла «Скотный двор» выводятся как стратеги, идеологи и учители. В книге говорится так: «Естественно, вся работа по просвещению и сплочению скотов легла на свиней, самых умных, по общему признанию, животных»[310][311]. В этой притче двор воплощает Российскую империю, сотрясаемую народным бунтом. Власть прибирают к рукам предводители революции – их олицетворяют свиньи, – и она постепенно их развращает. На ферме, где порочное правление человека должно было смениться властью животных и во благо животных, вскоре устанавливается диктатура свиней, ничуть не менее жестоких, чем фермер: «Животные вновь и вновь переводили глаза со свиней на людей и с людей на свиней и снова со свиней на людей, но не могли сказать определенно, где – люди, а где – свиньи»[312].

На ферме в деревне Моссиге, где на бетонном полу лежит тяжеленная свиноматка из отсека № 13, нет и намека на партизанские настроения или другие признаки заговора среди животных. В глазах свиньи, которую я называю «Номер 13», по-прежнему читается апатия. Или уже смирение? Очеловечивая животное, я смогу углядеть в ее взгляде даже призыв о помощи. Но с чего бы ей просить помощи? Номер 13 не знает, что можно жить иначе. Неба она никогда не видела, как не видела птиц и других животных, кроме свиней. Никогда она не выходила за дверь сарая и никогда об этом не мечтала. Только когда Номер 13 потеряет ценность как свиноматка и ее заведут по пандусу в грузовик, чтобы отвезти на скотобойню, она краешком глаза увидит другой мир. Ее жизнь ассоциируется у меня с аллегорией Платона о тенях на стене пещеры и фильмом «Матрица». Впрочем, и философия познания животным недоступна.

Хочется заглянуть в такие похожие на человеческие глаза свиньи и понять – есть там кто?

Когда в XIX в. биологи заинтересовались поведением животных, их внутреннему миру еще внимание не уделялось. В те времена познания о природе были весьма ограничены, и в науке были приняты старые традиционные представления о разнообразии животного мира и его классификации. Работу, которую начал еще Аристотель в IV в. до н. э., более или менее завершил в середине XVIII в. шведский естествоиспытатель Карл Линней в выдающемся труде «Система природы». В ней он классифицировал все известные тогда виды животных и растений, введя латинские названия в рамках биномиальной (бинарной) номенклатуры.