Почти напоследок

и лезет сквозь продранную робу грубую

рыжая тайга

с этой самой груди.

И на груди,

и на башке он рыжий,

а ещё на носу,

на щеках

и на ушах!

Хоть бы поделился веснушкой лишней! Весь он -

как в золоте персидский шах! Вот он выражается, прямо скажем, крепенько. Рычаг потянул и на газ нажал, зыркая

из-под промасленного кепаря,

такого, что хоть выжми

и картошку жарь!

Шебутной,

баламутный,

около мутной

от промытого золота Колымы,

в своё выходное

заслуженное утро

Сарапулькин

ворочает

валуны.

Он делает сигналом

предостережение

сусликам,

выскочившим из-под корней,

и образовывается

величественное сооружение,

а не бессмысленная

гора из камней.

Ни на Новодевичьем,

ни на Ваганьковском

ничего подобного,

так-перетак!

«Слушай, Сарапулькин,

ты чо тут наварганиваешь?» -

«Я, товарищ,

строю себе саркофаг». -«Ты чо - рехнулся? Шарики за ролики? Ты чо,

вообразил, что ты - фараон?» -«А ну отойдите от меня, алкоголики, или помогайте. Не ловите ворон.

Я -

против исторического рабства и холопства.

Любого культа личности -

я личный враг.

Но чем я,

спрашивается,

хуже Хеопса?

Поэтому я строю себе саркофаг.

В России,

товарищи,

фараонами

рабочий класс

называл городовых.

Всё лучшее сработано

рабочими мильонами,

а где -

я спрашиваю -

саркофаги у них?

Я ставил себе памятник

мостами и плотинами.

За что меня в могилу пихать,

как в подвал?

Я никого

никогда

не эксплуатировал и себя

эксплуатировать не давал. Я, конечно,

не Пушкин и не Высоцкий.

Мне мериться славой с ними нелегко,

но мне не нравится совет:

«Не высовываться!»

Я хочу высовываться

высоко!

Представьте,

товарищи,

страшную жизнь Пугачёвой -к ней всё человечество лезет, ей пишет, звонит.

А я - похитрей.

Мне не надо прижизненной славы дешёвой.

Я хочу после смерти быть знаменит!

По мнению скромников,

это нескромно,

неловко,

а я себе строю...

Пусть думает там, в Пентагоне,

какой-то дурак,

что сооружается новая ракетная установка, -

а это Сарапулькин

строит себе саркофаг!

«Что это за штука?» -

спросит,

гуляя с детьми-крохотульками,

в трёхтысячном году

марсианский интурист.

А ему ответят:

«Саркофаг Сарапулькина!

Был на Колыме

такой бульдозерист».

Ну что - помогаете

или за водкой потопали?

Вижу по глазам -

вам нужен фараон.

Кстати,

работаю исключительно на сэкономленном топливе,

так что государству

не наносится урон.

В ларёк опоздаете?

Эх вы, работяги!

Вы - не класс рабочий,

а так,

лабуда.

Делали бы лучше вы себе саркофаги,

может быть, пили бы меньше тогда.»

И всех фараонов отвергая начисто,

а также алкоголиков,

рвущихся к ларьку,

он их посылает

на то, чем были зачаты.

Это -

сарапулькинское фуку!

Антонио Грамши когда-то сказал: «Я - пессимист по своим наблюдениям, но оптимист - по своим действиям».

Я видел разруху войны, но и мир лицемерный - разруха. У лжемиротворцев -крысиные рыльца в пушку. Всем тем,

кто посеял голод и тела,

и духа, -

фуку!

Забыли мы имя строителя храма Дианы Эфесской,

но помним, кто сжёг этот храм.

Непомерный почёт фашистёнку,

щенку.

Всем вам,

геростраты,

кастраты,

сажавшие,

вешавшие, -

фуку!

Достойны ли славы доносчики и лизоблюды? Зачем имена стукачей позволять языку?

А вот ведь к Христу присоседилось липкое имя Иуды -фуку!

За что удостоился статуй

мясник Александр Македонский?

А Наполеон - Пантеона?

За что эта честь окровавленному

толстяку?

В музеях, куда ни ткнешься, -прославленные подонки. Фуку!

Усатым жуком навозным прополз в историю Бисмарк. Распутин размазан по книгам подобно густому плевку. Из энциклопедий всемирных пора уже сделать бы высморк -фуку!

А ты за какие заслуги

ещё в неизвестность не канул,

ещё мельтешишь на экране,

хотя превратился в труху,

ефрейтор, колумб геноцида,

блицкрига и газовых камер?

Фуку!

И вам, кровавая мелочь, хеопсы-провинциалы, которые лезли по трупам -лишь бы им быть наверху, сомосы и пиночеты, банановые генералы, -фуку!

Всем тем, кто в крови по локоть, но хочет выглядеть чистенько, держа про запас наготове колючую проволоку,

всем тем, в ком хотя бы крысиночка, всем тем, в ком хотя бы фашистинка, -фуку!

Джек Руби прославленней Босха. Но слава ничтожеств - ничтожна, и если нажать на кнопку втемяшится в чью-то башку, своё последнее слово планета провоет истошно: «Фуку!»

Сикейрос писал мой портрет.

Между нами на забрызганном красками табурете стояла бутылка вина, к горлышку которой припадали то он, то я, потому что мы оба измучились.

Холст был повёрнут ко мне обратной стороной, и что на нём происходило, я не видел. У Сикейроса было лицо Мефистофеля.

Через два часа, как мы и договорились, Сикейрос сунул кисть в уже пустую бутылку и резко повернул ко мне холст лицевой стороной.

- Ну как? - спросил он торжествующе.

Я подавленно молчал, глядя на нечто сплюснутое, твёрдокаменно-бездушное. Но что я мог сказать человеку, который воевал сначала против Панчо Вильи, потом вместе с ним, а потом участвовал в покушении на Троцкого? Наши масштабы были несоизмеримы. Однако я всё-таки застенчиво пролепетал:

- Мне кажется, чего-то не хватает.

- Чего? - властно спросил Сикейрос, как будто его грудь снова перекрестили пулемётные ленты.

- Сердца. - выдавил я.

Сикейрос не повёл и бровью. Дала себя знать революционная закалка.