Почти три года. Ленинградский дневник

Тихомиров рассказал нам также о редкой коллекции тюльпанных луковиц, выкопанных голодными людьми для супа. Одного такого человека поймали на месте преступления: он уносил эти луковицы в сумке противогаза. Но было ли это «преступлением» в такую зиму, как эта наша зима?

Хорош рассказ Тихомирова о «танковой атаке», отбитой в сентябре 1941 года, может быть в тот самый день, когда нас затерло беспорядочной колонной грузовиков на углу Песочной улицы и Аптекарского проспекта.

Это был один из дней штурма Ленинграда, мы только теперь узнали об этом. Одной нашей танковой группе, преследуемой с воздуха, нужно было укрытие.

Танки были уже у ворот Ботанического сада. Теснясь, они входили в него. Еще немного – и началась бы гибель драгоценных деревьев, таких, например, как знаменитый черный осокорь, посаженный еще Петром.

Навстречу опасности кинулся Тихомиров. Начальник колонны не желал ничего слушать: танки шли вперед. Тихомиров крикнул:

«Двести лет растили этот сад, а вы погубите его в несколько минут!»

Эта фраза отрезвила командира. Видимо, представив себе эти двести долгих лет, он задержался на мгновение, а задержаться во время наступления – значит отступить.

Обернувшись к своим танкистам, командир скомандовал:

«Давайте назад. Позиция не подходит».

И танки отошли: стали вдоль Невки, под свисающими поверх ограды ветвями деревьев.

Мы осмотрели главное здание, отведенное, под гербарий, один из самых больших в мире: в нем около пяти миллионов растений. По стенам висят «розы ветров», изотермы и изобары – туманные вихри, несущиеся вокруг земного шара.

Я подошла к одному из шкафов, наугад взяла первую попавшуюся папку, и (поразительное дело!) там оказалось растение моей юности – полынь черноморского побережья, именно этот вид полыни. А их много, несколько десятков. Редкая удача – среди пяти миллионов существ сразу натолкнуться на друга детства.

Моя полынь носила звучное латинское название «Artemisia inodorata» – «непахнущая». Это неверно: она пахнет, но не так сильно, как другие виды полыни. Я долго стояла над ней. Вернулась домой усталая, но очень довольная, с первым томом истории Ботанического института.

Кончила свою часть статьи о Тихонове, окончательно отделала последнюю строфу о разведчике и написала песню шоферов для конца третьей главы. А еще нет трех часов дня.

Если бы работать так каждый день. Что бы это было! Какие вещи я бы написала. И сколько! Но это нельзя, не дозволено. «Зеленая дверь» открывается не так щедро.

22 апреля 1942 года

Москва

Я – в Москве. Прилетела вчера.

23 апреля 1942 года

Во Франции полностью уничтожен неукрепленный город Руан с его шедеврами средневековой архитектуры, сожжена Турская библиотека с двумя с половиной миллионами редчайших изданий. Вторично разрушен Реймский собор, только что заново отстроенный французами. Для фашистов, видимо, музеи и библиотеки не менее опасны, чем пушки и танки.

В Париже вышел «Список запрещенных книг». Он может служить кратким курсом современной литературы: в него занесены произведения крупнейших писателей Германии и Франции…

Телеграмма от И. Д.: «Пущены в ход прачечная и рентген». Наконец-то!

25 апреля 1942 года

Устала бесконечно. С нежностью вспоминаю свое глубокое кожаное кресло у окна больничного сада в Ленинграде. Очень беспокоюсь за И. Д.

Получила телеграмму от Жанны, в которой она, бедное дитя, мечтает о моем приезде в Чистополь или о своем ко мне.

Мои литературные дела хороши. Но 24-го в Ленинграде был большой налет, и это мучает меня.

Вчера была у Эренбургов. Припомнился мне далекий-далекий молодой Париж. Номер гостиницы, машинка, уют «неоседлости». Легко и очень трудоемко.

Эренбург работает как никто. Пишет по три статьи в день, а вечером выпивает рюмку вина из красивого графина, выкуривает сигару с длинным голубым пеплом. Затем уезжает в «Красную звезду», пишет там и слушает по радио, как его ругает Геббельс за иудейское происхождение.

Возвращается в два часа ночи. А утром все начинается сначала.

Я тоже живу теперь в гостинице: моя квартира не пригодна для жизни. Воды нет, холодно, крыша то протекает, то промерзает. А главное – нет лифта. И вот я живу в гостинице, как чужестранка.

Эренбург подарил мне значок «Свободной Франции» в виде марки: на голубом поле черная латинская буква «V» («Виктуар» – победа) и на правом острие этой буквы – алый гребешок галльского петуха.

Москва встретила меня действительно с распростертыми объятиями…

То, что говорили мне Поспелов и Ильичев о поэме (даже вторая глава не испугала их), то, как Ярославский обнял меня за плечи, как они кормили меня чудесным ужином (а я, как на грех, была сыта. Теперь бы мне этот ужин!) – все это даже не снилось мне. Они ждут моего первомайского стихотворения, они говорят о поэме (но ведь нужно кончить ее! А как далеко еще до конца!). П. уговаривает меня остаться на месяц-полтора. Но Москва тяготит меня. Она не фронт и не тыл. Ленинград влечет меня неотразимо. («Есть упоение в бою!» – так, что ли?)

27 апреля 1942 года