Почти три года. Ленинградский дневник

Немцы отклонили ультиматум. И 10 января началась наша генеральная атака. Она продолжается до сих пор… Не уйти немцам из-под Сталинграда.

24 января 1943 года

У меня небольшая (надо надеяться) полоса неудач: очень плохо работаю. Ничего значительного не написала но поводу прорыва. Я давно заметила, что торжественные даты редко мне удаются. (Выключила радио минут на десять. Только что включила, а метроном уже частит: тревога.)

Трудно здесь будет в эти дни. Немцы, как шершни, разворошенные в дупле, налетают и жалят. Вчера тревога длилась почти всю ночь. Одна бомба снова упала в Ботанический сад, в пруд. Две другие – на Пионерской и на Введенской. Теперь это будет повторяться часто. Немцы мстят нам за свои неудачи на всех фронтах, особенно па Северном Кавказе, где нами взят уже Армавир.

На дворе лютый холод, в комнате тоже не тепло. В связи с этим, как сказал один боец, «создается усиленный аппетит».

26 января 1943 года

Слушала сейчас, как по радио передавали мою «Энскую высотку». Музыка приятная.

27 января 1943 года

Вчера сбиты за городом двадцать восемь вражеских самолетов. Благодаря этому я сегодня смогу спокойно поработать. Надо засесть за текст для «Окна ТАСС».

Радио снова испорчено, и я ничего не знаю. Как сказала Евфросинья Ивановна: «Без радио живем, как в темной бутылке».

28 января 1943 года

Ликвидация 6-й немецкой армии под Сталинградом в основном закончена.

Вечер

Тихий день. Утром была небольшая тревога, но тихая. Оказывается, вчера сбито за городом двадцать пять немецких самолетов. Сегодня, видимо, зализывают раны. И благодаря этому я смогла спокойно вымыть голову. Вчера бы я не отважилась на это. Неуютно с мокрой головой, когда над ней летают «юнкерсы».

Каждый день теперь приносит мне сюрприз один лестнее другого. Сегодня вызвал меня Золотухин и предложил быть мне представителем Информбюро от Ленинграда. Это необыкновенно лестно, но не вполне ясно – то ли я должна писать сама (это одно), то ли я должна организовать целое учреждение наподобие ТАСС. И так как сам Золотухин точно не представляет себе все это, то он говорит, что я должна съездить в Москву за инструкциями. Я согласилась… А в Москве все выяснится, какая работа и какова моя роль.

Странно поворачивается моя жизнь. Она как будто хочет меня возместить за то, что я так долго была в тени, что меня хвалили сквозь зубы. Я так долго была Сандрильоной в затрапезном фартучке у пишущей машинки. Мне так хотелось «на бал». Но там блистали другие. А теперь зовут на бал меня и на какой бал!.. На мировой, в полном смысле этого слова. Выход в мировую печать – это ведь как раз то самое, о чем я мечтала. Это лоция для моей будущей книги.

Мне начинает казаться, что трудно, со скрипом, на тяжелых петлях открывается постепенно передо мною дверь в широкий мир. Пока еще это только щель, сквозь которую синеет море, золотится песок, слышен далекий смутный говор. Я хочу всего этого, я хочу видеть мир. Из всех жажд моих жажда путешествий осталась почти неутоленной. Я не могу считать поездок в Европу. Я была тогда слишком молода, очерчена тесным кругом маленьких суетных желаний. Я ничего не видела. А то, что видела, не сумела, не захотела описать.

Не то теперь. Мне хочется, чтобы последние 10–15 (я не знаю сколько) лет моей жизни были самыми интересными. Я хочу видеть послевоенную Европу и Америку. Я хочу написать третью часть «Путевого дневника». Я хочу написать прозу, которая была бы переведена на все языки. Я горжусь своей страной, я хочу, чтобы и она гордилась мной.

Мои волосы цвета пепла. Это седая Сандрильона. И она хочет на бал. И, возможно, поедет.

Размечталась, как давно уже не мечтала. Позволила себе эту роскошь.

А завтра утром надо засесть за «Окно ТАСС»…

31 января 1943 года

Рассказ о секретаре партийной организации Публичной библиотеки – Ф.

Ф. и еще один сотрудник библиотеки вошли прошлой зимой в квартиру, где, по их сведениям, должна была оставаться маленькая девочка. В квартире было мертво и холодно: страшный облик квартиры прошлого года.

Ф. и ее спутник уже собирались уходить, как вдруг им почудилась как бы тень дыхания.

– Здесь кто-то дышит, – сказала Ф. и подошла к кровати, заваленной тряпьем. – Я подержу фонарь, а ты взгляни.

– Нет, лучше я подержу, а ты взгляни, – ответил Ф. ее спутник.

Обоим было жутко.

Но Ф. решилась. Она откинула и разворошила ледяные одеяла. На кровати лежали мертвые старик и старуха: дедушка и бабушка. А между ними светились на подушке два ясных детских глаза. Это была внучка, девочка трех-четырех лет.

Ф. привела ее к себе. Девочка была вся в пролежнях.

Когда ее вымыли, она сказала: «Дай каши».

Ее накормили, положили в больницу, где делали все, чтобы спасти ее, но она умерла на семнадцатый день. Даже имя осталось не вполне установленным: не то Машенька, не то Ниночка. В своих дневниках Ф. так и называет ее: «Ниночка-Машенька».

1 февраля 1943 года