Почти вся жизнь

Владимир Павлович быстро разделся и лег, чувствуя, что устал, и предвкушая хороший сон после верно принятого решения. Но простыни были холодными, и едва он лег, как почувствовал, что изо всех щелей дует. Он лежал и дрожал, чувствуя, как озноб забирается все выше и выше — с ног на живот, на грудь, на подбородок. Наконец он заснул, словно провалился в черную яму. Но через час проснулся в тревоге: сколько времени, не опоздал ли он? Быть может, Ткачев уже ушел на работу, и тогда весь день придется толкаться в отвратительном безделье.

Часы показывали четыре, но больше Владимир Павлович не мог уснуть. Он лежал, дрожа от холода, и все думал о подробностях своего будущего свидания с Ткачевым. Не надо быть дураком и лезть прямо в дом.

Наверное, сидят и пьют чай. Входит Владимир Павлович. Шум, грохот. Нет, нет… Надо спокойно подойти к Ткачеву на улице, приподнять шляпу: «Не узнаете?» Начинать надо как раз не с Катеринки, а именно с этого фальшивого родителя. Пускай уж он распорядится, скомандует Лебедеву, Рябинину, Саше Жилину. Ах, Саша, Саша…

Остаток ночи он провел скверно. Голова была как свинцовая, во рту он чувствовал отвратительный вкус ржавчины, и какая-то тяжесть лежала на сердце.

Утром на воздухе он почувствовал себя лучше и с удовольствием прошелся по бульвару. Было тепло, тихо и ясно. Солнце пригревало по-летнему, но уже во всем чувствовалась осень. За ночь ветер нарвал много листьев, и они шуршали под ногами и двигались, и казалось, что весь бульвар вместе с Владимиром Павловичем, шурша, движется куда-то вниз, к Волге, и еще дальше, к тоненькому барьерчику горизонта.

Он свернул в переулок, разыскал дом, где жили Ткачевы, и остановился в нерешительности. Это был небольшой двухэтажный дом с открытой на улицу дверью. Были видны сени и крутая лестница в два марша. Все это для наблюдательного пункта совершенно не годилось. Зато парадная нового пятиэтажного дома на другой стороне переулка вполне годилась для обзора.

Первые пять минут Владимир Павлович чувствовал себя крайне неловко. Ему казалось, что все проходившие мимо задают себе один вопрос: «А этот здесь зачем?» Но потом, поняв, что никому никакого дела нет до него, все внимание обратил на открытую дверь и крутую лестницу. Ей-богу, если рассказать в Москве, — не поверят. Солидный человек, занимает должность, имеет хорошие связи — и, как маленький, дежурит под воротами. И ведь дело-то совсем не в какой-нибудь хорошенькой девчонке. Совсем не в этом!

Время шло. У Владимира Павловича стали затекать ноги. Большая синяя муха прилепилась к щеке, он отгонял ее, но она, громко жужжа, возвращалась снова и снова. В доме наконец стало тихо. Все разошлись по своим делам.

Вдруг там, напротив, на лестнице, послышались шаги. Переулок был узкий, и Владимир Павлович слышал как — раз-раз — простучали каблуки, и на улицу выбежал молодой человек.

— Минуточку, мама! — крикнул он снизу вверх.

Владимир Павлович сделал шаг вперед, увидел черные волосы, блестевшие на солнце, и яркие губы на сильном, худощавом лице. И так странно было в этом незнакомом юноше вдруг увидеть самого себя в молодости, что Владимир Павлович сделал еще шаг вперед и на этот раз покинул свое убежище.

Молодой человек перешел на другую сторону переулка, — он стоял теперь возле табачного ларька, в двух шагах от Владимира Павловича.

— «Беломорканала» нет? — спросил он. — Ну тогда дайте «Дели».

И это движение, когда он доставал из кармана папиросу, показалось знакомым. Именно так закуривал Владимир Павлович. Теперь, когда он уж второй год не курил, он вспомнил это свое движение.

Владимир Павлович разглядывал сына жадно и торопливо, словно боясь, что он может исчезнуть, раствориться. Сын, сын, его сын!..

Он был одет очень просто: сандалии, холщовые брюки, рубашка с открытым воротом. Сын, сын… Владимир Павлович рассматривал его с наслаждением. Еще немного, и он подбежал бы к нему, схватил бы за плечи, прижал бы к себе. Да, в ту минуту он ничего большего и не хотел: прижать к себе, почувствовать близко, рядом, молодое, сильное, согретое солнцем тело сына. Своей рукой взъерошить ему волосы. Ведь это же его сын!

Он совсем забыл, что должен быть осторожен, стоял посреди улицы, нетерпеливо пощелкивая пальцами.

— Анатолий, ты скоро? — крикнул женский голос.

— Сейчас, сейчас! — ответил сын, бросил папиросу и бегом, обогнув дом, вернулся и подкатил к крыльцу низкую трехколесную коляску. Назначение этой коляски Владимир Павлович не сразу понял. Сын поднялся наверх, потом — судя по шагам — стал спускаться вниз, но медленно и не один.

— Осторожнее, папа! — сказал голос сына.

— Не бойся, сынок! — ответил ему глубокий и густой мужской голос.

Владимир Павлович сжал кулаки. Какое свинство: чужого человека его сын называет отцом. И этот человек, не имея на то никакого права, свободно ерошит Анатолию волосы. Они сидят вместе за обеденным столом, а вечерами играют в шашки…