Почти вся жизнь

— Мама, стреляют, — сказал я, уверенный, что мама скажет: спи, пожалуйста, это во сне.

Но мама ничего не ответила, а только подошла ко мне и поцеловала, и я снова уплыл в сон.

Мы вышли из дома, когда еще было зябко и туманно, и мама держала меня за руку. Все-таки я заглянул к Марии Николаевне. Она лежала ничком на диване, а над диваном торчало полсотни ржавых гвоздиков. Исчезли старинные миниатюры — и важные старики в звездах, и оголенные красавицы, исчезла и маленькая черкешенка. И Жоржа, сколько я ни вглядывался, нигде не было видно.

В поезде нам удалось сесть. Я сидел довольно удобно: благообразный старик разрешил мне поставить ноги на что-то, крепко зашитое в медно-красную рогожу. Я не спал, хотя вокруг все спали, уснула и мама, уткнувшись в плечо соседа. Весь вагон так спал, уткнувшись друг в друга, а поезд мотало из стороны в сторону, он вдруг внезапно останавливался и так же внезапно трогался с места и снова принимался трястись, словно под ним были не рельсы, а кочки и ямы.

Я не спал, но больше не думал ни о ночных выстрелах, ни о профессорских сокровищах, а думал только о Феде и о том, найдет ли он мою записку и сможет ли приехать ко мне в Петроград. Какая у нас тогда будет встреча! Мысленно я уже был в Петрограде и видел Федю у нас дома, в Кирпичном переулке, показывал ему свои книги и карты и думал о том, что если действительно скоро не будет границ, то надо попросить маму купить мне в счет будущего дня рождения физические карты Европы и Азии. На этих картах нет границ, на них видны бурые Гималаи, и терракотовый Монблан, и легкие бежевые волны Аравийской пустыни, и венозные узлы Ганга, Волги и Брамапутры, и короткие синие канатики Темзы и Невы, и многое другое, на что интересно взглянуть, особенно если нет школьного задания обозначить на этой дивной карте границы существующих государств.

1967

Крах голубого Босфора

Из года в год мне снится один и тот же сон. Я — в Париже. День отъезда. До отхода поезда остался час. И в это время я вспоминаю, что не видел Нотр-Дам, не видел Лувра, не видел Елисейских полей… В отчаянии я бегу на автобус, или на трамвай, или на метро. Но вагончик мчится по незнакомым улицам — это не Париж, а какое-то захолустье, я ничего не узнаю и только мечтаю не опоздать на поезд.

Прошло почти сорок лет с тех пор, как я был в Париже. Полтора года я лечился во Франции, в маленьком курортном городке Берк-сюр-мер, на берегу Ла-Манша. Отлично помню плакаты, на которых коммунистов изображали лохматыми разбойниками с кухонными ножами в зубах. Помню и кандидата в депутаты, господина Дельсаля, владельца фирмы, которая выпускала сыр в пакетиках под названием «Маленький швейцарец». Это был изящный господин, умевший говорить на северном диалекте и смело обещавший процветание всему департаменту Норд.

Я с ходу написал, вернее записал, все, что видел на предвыборном собрании, и послал в ленинградскую «Смену». За первым посланием последовали другие, я не знал, что печатается, а что нет, но, когда вернулся домой, в «Смене» меня встретили как своего.

Летом двадцать девятого, уже дома, в Ленинграде, я печатал в газете «Письма из Парижа». Написаны они очень слабо и бегло, но в наивной деловитости этих очерков есть что-то привлекательное. Это Париж глазами комсомольца двадцатых годов. Много экономических сведений, иногда ненужных, иногда важных. Указаны цены в дорогих ресторанах и дешевых бистро. Демонстрации протеста, стачки, забастовки, и ни слова о том, что создавало и продолжает создавать славу Парижа. Каждый видит то, что хочет увидеть. В моих очерках не было ни Нотр-Дам, ни Лувра, а если и были упомянуты Елисейские поля, то только для противопоставления грозному рабочему предместью Сен-Дени. Может быть, всемирно известный Париж, не признанный моим комсомольским романтизмом, и мстит мне сейчас в моих снах…

На следующий день после возвращения в Ленинград я начал работать в иностранном отделе «Смены». Лето двадцать девятого года было неспокойное. Провокации на КВЖД вскоре стали событиями на КВЖД. Иностранный отдел работал вечерами и ночами, часов до трех утра, а иногда и до шести. Как я любил эти ночи, и тугие пачки «Юманите», «Униты» и «Роте Фане» (на моей обязанности лежали обзоры иностранной печати), и вечные споры с ночным редактором, — мне казалось, что он беспощадно режет именно нас, международников. Как я любил фиолетовые строчки телетайпа; мы были первыми, кто их правил, давал заголовки, размечал шрифты.

Вскоре я стал писать фельетоны на международные темы, а потом и рассказы. К счастью, мы тогда не очень разбирались в жанрах, и первые мои рассказы, написанные на фактическом материале, мало чем отличались от газетных очерков. Герои этих рассказов под вымышленными именами боролись с социал-предателями, тайно печатали листовки и водружали красные стяги на старинных ратушах.