Почти вся жизнь

— Да, неплохой городок, — подтвердил Владимир Павлович с улыбкой. — Моя родина.

Майор засмеялся:

— Значит, вы лучше меня все знаете!

— Прошу, прошу, — сказал Владимир Павлович. — Ведь я там не был двадцать лет, для точности — двадцать один год…

— О, солидно, солидно!..

— Москва… Ничего не поделаешь! — продолжал Владимир Павлович. — Ну а вырвешься в отпуск, тогда — Сухуми, Гагры, Рица. Теперь строят нам дом на Рижском взморье. Но ничего не попишешь: тоска по родине.

Ночью, когда в купе все спали, Владимир Павлович долго лежал с открытыми глазами. «Тоска по родине», — думал он, чуть посмеиваясь над самим собой и даже пожимая плечами в темноте. — А может быть, все-таки лучше было ехать в Гагры? Полина уже хлопотала насчет путевки, но, кажется, ей сказали: «Нельзя, потому что берете не для себя…»

Так как же все-таки получилось, что едет он не в Сухуми, не в Гагры и даже не в Крым? Да так вот и получилось. С некоторых пор Владимир Павлович стал чувствовать приступы какого-то странного и не свойственного ему чувства. Неясное чувство: щемит сердце и перехватывает в горле, когда вспоминаешь Пушкинский бульвар, кусты белой акации на набережной, поплавок…

Конечно, акация на набережной довольно жиденькая и к тому же седая от пыли, по узким плитам тротуара давно уж расползлись склеротические жилки, и ничего нет замечательного в голубоватом здании поплавка… Но щемило сердце, и перехватывало в горле, и хотелось, как и двадцать лет назад, пройтись по Пушкинскому бульвару и по набережной — по тем местам, где пролетели первые резвые годы.

Двадцать лет он не был там и редко вспоминал родные места. Не до того было! Жизнь — штука такая: поспешай и не оглядывайся. Он поспешал и не оглядывался. Теперь — да, теперь дело другое. Годы скитаний позади. У него своя комната в Москве, рядом с метро «Серпуховская», неплохая обстановка, венгерское кресло-кровать, красного дерева шкаф из комиссионного магазина, знакомый столяр сделал стеллажи для книг. Это теперь модно — книги, телевизор…

На Джека Лондона так Полине и не удалось подписаться, думал Владимир Павлович. Пришла домой вся в слезах. Что-то она часто стала плакать, чувствует, что скоро конец… Ну, подписку-то он теперь и сам устроит, — сумел же он обменять Гюго на Мопассана, сумел же устроиться с билетами на «Динамо» и бывает там всегда, — играй хоть Швеция, хоть «Спартак», хоть Уругвай. Да и в балет он может ходить когда угодно, И твердое, как гранит, положение…

Да, все наконец устроилось. Последнее, что ему мешало жить, это были его старые, гнилые зубы. Но и это оказалось поправимым: великолепные искусственные челюсти крепко сидят во рту, одно удовольствие трогать их языком…

Да, все устроилось. Но именно теперь появилось это незнакомое ему чувство, эта странная, щемящая тоска. Что ж, он имеет право на то, чтобы повидать родной город. А может быть, просто пришло время взглянуть на себя как бы со стороны. Или, вернее сказать, снизу. Взглянуть — и оценить. Ведь и у альпиниста, бесстрашно одолевающего горные кручи, наступает момент, когда хочется остановиться и обозреть пройденный путь. Но там, наверху, — знаки ледоруба привычны, с каждым шагом открывается новая вершина и тропа теряется среди многих других. А снизу не видно этой беспокойной горной жизни, вершины, большие и малые, сливаются, и о твоем походе уже сложена легенда.

Весь следующий день Владимир Павлович был оживлен, рассказывал анекдоты и забавные случаи из жизни и всех поразил своей осведомленностью о личной жизни балерины С.

— А вы тоже имеете отношение к искусству? — спросил майор, раскрасневшись.

— Как всякий культурный человек, — ответил Владимир Павлович.

Потом обедали, потом снова болтали, играли в шахматы, и Владимир Павлович высказал свое недовольство чемпионом мира, который не сумел добиться превосходства в последнем матче.

Смыслов, Козловский, Левитан, Яншин, Яшин… Имена мелькали и исчезали вместе с колечками дыма, которые Владимир Павлович пускал, надо сказать, классически.

А на следующее утро Москва была уже далеко позади, а вместе с нею и то, что так еще недавно заботило: настойчивая Полина, подписка на Джека Лондона, деньги, которых всегда не хватало, и должность старшего референта, которой он так добивался и которая по роковому стечению обстоятельств постоянно от него ускользала.

Наконец показалось огромное здание элеватора. Владимир Павлович защелкнул свой ярко-красный чемоданчик, купленный по случаю у какого-то капитана дальнего плавания, простился с соседями и с сильно бьющимся сердцем направился к выходу. Теперь в любой момент он мог встретиться с кем-нибудь из старых знакомых. «Володя, ты ли это!», «Какими судьбами!», «Володя! Володя? Владимир Павлович!..»

И если такой встречи не произошло на вокзале, то она могла случиться на улице, в гостинице, за обеденным столиком…