Почти вся жизнь

— А ты не перебивай. Сам же просил по порядку… Вот перебил, а я забыл, на чем остановился.

— Ну… цветы…

— Да-да… Приезжаю в родилку. Милые мои! В вестибюле вся честная компания — и Лебедев, и Рябинин, и Жилин, и Титов. И у каждого в руках по букету. Море цветов! Все рады — мальчик… «Товарищи, прошу расходиться по домам, часы приема окончены!..» Да-а… прекрасный был денек, — сказал Ганечка. Воспоминания, видимо, доставляли ему истинное удовольствие. — Назвали Анатолием. А Ткачев в это время на учениях был. Он вообще ни о чем понятия не имел. Даже не знал, что ты из Энска сбежал. Два года прошло, два года — не меньше. Видел я их как-то потом уже на улице, ну, пару раз в театре встретил… Потом здесь. Я ей восьмерку пломбировал. Закончил, убрал инструмент, а она все в кресле сидит. Говорит: «Ганечка, вы знаете, я выхожу замуж». — «За Ткачева?» — «Да. Он хороший, верно? Очень он хороший человек». Ну, Ткачев чуть с ума от радости не сошел.

— Но алименты? Я ни разу даже повестки не получал!

Ганечка засмеялся.

— Тоже сказал — алименты! У мальчишки, слава богу, есть отец.

— Но не родной отец!

— Так мальчик-то этого не знает! Куда как приятно иметь беглого отца, алиментщика! А тут — человек вырос в нормальной семье, при отце и при матери. Анатолий Петрович — и все.

— Так, — прервал его Владимир Павлович. — А мне, значит, сговорились руки не подавать, так сказать, заклеймить…

— Было, было… Не спорю. Был такой разговор.

— И ты, Ганечка, тоже в этом сговоре участвовал?

— И это было.

— Ну и как же?

— Слаб человек, — вздохнул Ганечка. — Ну, приехал ты, ну, пришел… Ну что? «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…» Ты бы видел этого младенца! Двадцать лет парню, косая сажень в плечах. Он нас всех одним пальцем уложить может. Хороший паренек, добрый. Учится…

— Отца и мать уважает, — вставил Владимир Павлович.

— Уважает, это так. А как не уважать! Ведь ты не знаешь — Ткачев… он…

— Чего я еще не знаю! — перебил его Владимир Павлович. — Я теперь все знаю.

Он встал, стряхнул крошки с брюк:

— Проводи-ка меня…

— Уходишь? Уже? Постой, постой… Как же так, и не поел, и не выпил? Ты где остановился? В «Интернациональной»? Марья!

Из дота вышла старуха и, строго глядя на Владимира Павловича, подала ему плащ.

Когда он был уже на улице, Ганечка окликнул приятеля. Владимир Павлович поднял голову, увидел стеклянный ящик, хищную спинку зубоврачебного кресла — и ничего не ответил.

Была уже ночь, когда он вернулся в гостиницу. В крохотном вестибюле свет был притушен. На диване спала горничная. Администратор вместе с ключом подал Владимиру Павловичу телеграмму. «Москвы» — прочел он и вскрыл.

«Родной мой с приездом на новое место желаю тебе хорошо отдохнуть люблю целую всегда твоя Полина».

Он смял телеграмму и, не оборачиваясь, поднялся к себе во второй этаж. Но хотя он прочел телеграмму про себя, ему казалось, что все уже знают ее содержание, и ему слышался позади шепот и смех.

Едва войдя в номер, он снова развернул телеграмму, аккуратно сложил и порвал на мелкие кусочки. «Дура, дура! — повторял он сквозь зубы. — Какая дура!» В эту минуту он чувствовал только ненависть. Ненависть к Полине — с ее идиотскими ласками, ненависть к Танечке и ко всему этому зубоврачебному доту, где он только что испытал стыд и унижение, ненависть к Рябинину с его школой, претендующей на «храм науки», ненависть к недоучке-бухгалтеру, и к Жилину, и к его детям — бритоголовым и похожим друг на друга, как близнецы.

В номере было душно, но он не открывал окно и даже опустил тяжелые, бурого цвета, купеческие занавески, чтобы никто, даже случайно, не мог увидеть его здесь, шагающего взад и вперед по скверному дощатому полу.

Было яснее ясного: они сговорились, сговорились не подавать ему руки, не разговаривать, не отвечать на письма. И Ганечка, конечно же, был с ними в сговоре. Он ведь больше всех был влюблен в Катеринку. «Море цветов!» Какая пошлость! «Море цветов!..»

Конечно, Ганечка был с ними в сговоре, но не выдержал. Увидел Владимира Павловича и не выдержал: захотелось посплетничать, рассказать, первому сообщить…

А этот Ткачев! Владимир Павлович с трудом мог вспомнить его лицо, фигуру. Что-то очень мощное, возвышающееся, как башня над местностью, — так он когда-то метко острил над курсантом военного училища. Теперь, наверное, командует ротой. Ать-два, ать-два!.. Нашла сокровище! Ну, да и она не изюм…

Но тут он вспомнил Екатерину Дмитриевну, Катеньку, Катеринку — как он любил ее называть, вспомнил ее красивую, бодрую и здоровую фигурку, необыкновенно тонкие кисти рук и нежную-нежную шею. И все это было отдано ему, в тот вечер за Волгой…

Он спал на ее руке. Она разбудила его с рассветом. Заря была такая яркая, что, казалось, кровь лежит на лице Катеринки. Месяца через три после этого она сказала ему, что беременна. «Ну, знаешь, не мне тебя учить…» — «Тише, тише… — просила она. — Нас могут услышать». — «Это же так просто! Ну, Катеринка!» — «Тише, тише…»