Почти вся жизнь

Владимир Павлович всю жизнь считал себя человеком не ревнивым. Таким его считали и женщины. Да так оно и было на самом деле. Нелепа страсть, которая наносит такие страшные разрушения и не приносит никакого удовольствия… Да и не для этого он сюда явился. Но сейчас ревность жгла его, и, чтобы потушить этот мучительный внутренний жар, Владимир Павлович был готов на самый безрассудный поступок.

Но вот он снова увидел сына. Анатолий медленно спускался по лестнице. Срез потолка мешал Владимиру Павловичу. Почему сын идет так медленно и почему согнувшись? Но уже в следующую минуту Владимир Павлович увидел человека, которого Анатолий называл отцом.

Ткачев спускался тоже очень медленно. На нем, как и двадцать лет назад, была военная гимнастерка, но теперь на его груди Владимир Павлович видел два ряда разноцветных орденских ленточек.

Показалась мать. Владимир Павлович мельком увидел красный поясок, охватывающий худенькую фигурку, увидел седую голову…

Медленно спускались эти трое, а перед глазами Владимира Павловича с ужасающей быстротой вертелись и прыгали разноцветные ленточки и красный поясок Катеринки.

— Ну как, папа? — спросил Анатолий, когда они перешагнули порог.

— Отлично, сынок, — ответил Ткачев, тяжело дыша и вытирая пот с висков.

Никто из них не обратил внимания на человека в плаще и белых сандалетах, крепко сжимавшего в руках велюровую шляпу. С помощью сына и жены Ткачев сел в коляску. Видимо, это было для него самое трудное. Он улыбался, но при этом сильно морщил брови, и снова на его лице выступил обильный пот.

Екатерина Дмитриевна закрыла ему ноги одеялом, и Владимир Павлович услышал металлический звук.

— Поехали! — весело сказал Ткачев.

Мать и сын обменялись понимающим взглядом, и Анатолий не спеша покатил коляску в сторону бульвара. Владимир Павлович пошел вслед за ними. Только он шел не по мостовой, а по панели, прижимаясь к стенкам домов, крадучись, чтобы не выдать себя.

— Хочешь, двинем к Волге? — спросил сын, когда они выехали на бульвар.

— Хочу, конечно! — ответил Ткачев. — Только тяжело тебе будет подниматься обратно.

— Обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Если ты себя хорошо чувствуешь…

— Отлично, — повторил Ткачев. — С тобой, мальчик, у меня снова есть ноги.

На набережной Владимир Павлович встал почти рядом с ними. Он только приподнял воротник плаща и надвинул шляпу на лоб. Да Ткачев, занятый своими мыслями, и так бы его не узнал.

Сдвинув брови, он по-прежнему смотрел на реку, на паром, заставленный машинами, готовый причалить к берегу.

— Было время, — сказал Ткачев, — я брал тебя на руки и шел с тобой сюда… к Волге. Теперь — ты…

— Папа! — укоризненно сказал Анатолий.

— Ничего, ничего, сынок.

Рука сына спокойно лежала на плече Ткачева, а тот ласково гладил эту крепкую, молодую, почти черную от загара руку. Владимир Павлович взглянул на Ткачева, потом на сына и снова на Ткачева…

«Они похожи, — неожиданно подумал Владимир Павлович. — Нет, кажется, я схожу с ума…»

Медленно возвращался Владимир Павлович в гостиницу. Подъем утомил его, но он ни разу не остановился и не обернулся.

В гостинице, на площадке второго этажа, он увидел себя в зеркале. Пожилой мужчина в грязном плаще, с галстуком, съехавшим набок, и в темных от пыли белых сандалетах. Брюки пузырятся на коленях, воротничок размок от жары. В первую минуту он не поверил, что это действительно он. Впалые щеки поросли седой щетиной, мутные глаза покраснели от бессонницы. Владимир Павлович остановился, провел рукой по небритому подбородку. «Странно, ведь я вчера только брился в поезде. Очень странно!» И эта пыль, злая волжская пыль! Он чувствовал ее в складках одежды, на шее, на ладонях, на щиколотках, пыль потрескивала у него на зубах, и это усиливало ощущение нечистоты.

Он испугался. Вон отсюда, из этого несчастного города! Вон, и как можно скорее!

В номере Владимир Павлович поспешно бросился собирать вещи, вызвал администратора.

— Я уезжаю. Вот мой ключ. Я получил телеграмму… — начал он, но не кончил фразу, махнул рукой и, сунув паспорт в карман, выбежал на улицу.

Забыв о своих годах, и о своей солидности, и о том, что у него больная печень, он бежал по улице, смешно подкидывая ноги и задыхаясь.

Касса была закрыта, он побежал к начальнику вокзала. Билетов в Москву не было. Он просил, умолял, показывал какие-то бумажки, грозил жаловаться самому министру и чуть не плакал от мысли, что ему придется снова вернуться в гостиницу или, чего доброго, ночевать в зубоврачебном доте.

Ни о Гаграх, ни о Сухуми он даже не подумал. В Москву, домой, к Полине! И он требовал, чтобы ему дали билет в Москву, к единственному человеку, который — он это знал — успокоит его, накормит, вымоет голову, подстрижет ногти, к Полине, которая верит в то, что он настоящий, умный, интересный человек и никогда в этом не разуверится, потому что любит его.

К вечеру начальник вокзала нашел его в зале ожидания и сказал, что есть один общий на Москву. Если товарищ отпускник не возражает… Владимир Павлович чуть не бросился ему на шею.