Почти вся жизнь

Вспомнить только, как он переживал школьные экзамены, а потом каждый успех Игоря в университете! Но, может быть, это просто честолюбие, а не любовь? Федор Васильевич где-то слышал или читал, что настоящая любовь — это такое чувство, когда смотришь на человека не со своих, а только с его позиций. «Но это ж рабство какое-то! — всегда возмущался Федор Васильевич. — Подмена объективного мерила воробьиными эмоциями». Но сейчас не хотелось думать ни о мериле, ни об эмоциях. Хотелось смягчиться. Смягчились же товарищи Игоря по комсомолу. Им, наверно, известно, что человек совершает в жизни не одну, а несколько, иногда много ошибок. Понял же это декан. Почему же это все так трудно ему дается? Больше всего хотелось прийти домой, увидеть Игоря и посидеть втроем. Просто так, без слов понимая друг друга.

Когда он дошел до дому, улица вся побелела. Снег падал теперь быстрее и не так торжественно. Федор Васильевич вытер ноги и вошел в парадную. Здесь, как всегда, дул сквозной ветер. В глубине парадной было открыто окно во двор и стучала рама. Он хотел подправить раму, но в это время у самого окна увидел две целующихся тени — Игоря и Любочку. Игорь был без пальто, а она в шубке и шапочке. Снег падал на шапочку, волосы Игоря были совсем мокрыми.

Федор Васильевич стал медленно подниматься по лестнице, подолгу останавливаясь на каждой площадке. «Обязательно надо заняться квартирой, — думал Федор Васильевич, — а то доведешь себя черт знает до чего. Обменяться и разъехаться. Пусть у Игоря будет своя комната, и пусть он делает в ней что угодно». Но, думая так, он знал, что несправедлив к сыну. «А я в его годы?.. — думал Федор Васильевич. — Игорю уже девятнадцать, и Любочке столько же, она славная, умная, интеллигентная девушка, и они знакомы с детства…»

В это время он услышал голос Игоря снизу:

— Он мне так и сказал: «Никакой науки, к станку!» А станочек-то старенький, перержавленный… Ну, а я уперся: «Нет, нет и нет!..»

Вероятно, Игорь старался говорить тихо, но лестничное эхо усиливало звук.

Федор Васильевич заставил себя подняться еще на несколько ступенек, но едва добрался до следующей площадки, как снова услышал голос Игоря:

— Хотели из меня оловянного солдатика сделать, ну, а я меньше чем на маршала не согласен!

Федор Васильевич остановился. «Оловянный солдатик… Какая гадость! Оловянный солдатик, пошлость и гадость…» Внезапно резкая боль под ложечкой бросила его на перила. Через несколько секунд он очнулся, чувствуя, как боль расползается по всему телу. «Домой, домой, не хочу здесь, — подумал Федор Васильевич, — домой…»

Он с трудом втащил свое грузное тело на пятый этаж. На его счастье, кто-то в это время выходил из квартиры.

6

Больница, в которую отвезли Федора Васильевича, выходит окнами в парк. Парк большой, старинный. Он почти весь погиб во время войны, но потом пришли садоводы, и вновь все ожило и зазеленело. Особенно же хорошо здесь в яркий зимний день. Сверкает на солнце снег, блестят укатанные морозом дорожки, в больнице становится веселей. Елена Владимировна добивалась и добилась самой солнечной палаты, с окнами в парк.

Но Федор Васильевич старался не смотреть в окно. Все то, что он так любил и что было его жизнью, находилось теперь за этим парком. Туда, соединяя больницу с трамвайным кольцом, вела дорожка, перехваченная глубокими синими тенями. Федору Васильевичу она казалась необычайно длинной. Даже не глядя на нее, он видел бесконечную снежную ленту. Как только у людей хватает сил одолеть ее! И когда он думал об усилиях, которые надо затратить на путь, у него болело в груди.

Иногда эта дорога снилась ему. Он идет с небольшим, но очень тяжелым чемоданом и никак не может добраться до трамвайного кольца. С каждым шагом цель все дальше и дальше уходит от него. Он ускоряет шаг, но дорога все та же, и все те же сосны в снегу, и чемодан оттягивает левую руку. Федор Васильевич просыпался в тревоге и, стараясь не будить товарищей по палате, принимал лекарство.

Наконец он запретил себе смотреть в парк, запретил себе даже вспоминать снежную дорогу. Это был один из многих здешних запретов и самозапретов. Врачи, родственники, товарищи — каждый, кто приходил к нему, приходили с новым «табу».

«Нельзя думать ни о чем дурном, — советовали одни. — Это самое вредное для здоровья». — «Самое вредное перебирать в памяти свою жизнь», — говорили другие. «Хуже всего, если вы пробуете мысленно устроить свою будущую жизнь». — «Не углубляйтесь в свою болезнь, не слушайте про болезни своих товарищей, не считайте себя самым тяжелым больным, но и не думайте, что вы уже здоровы, поменьше говорите, поменьше слушайте, поменьше думайте…»

Едва только Федор Васильевич начинал сам о чем-нибудь расспрашивать гостя, как получал ответы, поразительно похожие один на другой: «Все идет хорошо, прекрасно, замечательно, как нельзя лучше!» Не трудно было за все этим угадать один руководящий центр и его программу.